- Верьте в Бога и в Божественную революцию! А все прочее бесовщина. Достоевского "Бесов" читали?
Егорушка окончательно сконфузился. Кое-что читал, но вообще-то мало интересовался Достоевским: этот великий писатель почитался среди передовой интеллигенции вредным, ретроградным, его называли за "Бесов" "пасквилянтом", и не принято было читать его.
- "Бесов"? Говорят, это пасквиль на наших революционеров…
- Плюньте тому в морду, кто вам сказал это! А что касается народа и интеллигенции, так вот вам схема моего сочинения…
Пришла девка и кликнула: "Обедать велели!"
- Ну, потом поговорим… Берегитесь стада бесовского!..
За обедом Елевферий опять заговорил о "Бесах" Достоевского, и начался спор: одни называли Достоевского писателем гениальным, другие - вредным ретроградом, третьи - пасквилянтом, оболгавшим всех передовых людей. Защищали немногие: тетя Маша с мужем (они всегда и во всем были согласны друг с другом), Елевферий, Зиночка и Ваня Ананькин. Остальные злобно нападали, кроме Сашеньки, которая слушала и молчала. Особенную злобу проявляли Павел Николаевич и земский врач Миляев:
- У него сплошной сумасшедший дом даже в лучших романах! У него самый лучший, положительный тип - идиот! Чем читать Достоевского, лучше побывать в клинике душевнобольных. Это, конечно, имеет свой интерес, особенно для нас, медиков, но при чем тут изящная литература?
- Он психолог! - упрямилась тетя Маша.
- Отлично. Пусть будет психолог, а вернее - психиатр. Но, во-первых, литература - не клиника для душевнобольных, а во-вторых, всякий психиатр, проживший долго со своими больными, сам делается сумасшедшим, и во всяком случае не ему делать оценку крупных и сложных общественных явлений политического характера. Типы свихнувшихся людей - неподходящий аршин для их оценки…
- Я к этому добавлю, - кричал Павел Николаевич, - что Достоевский умышленный пасквилянт: он напакостил из личной мести Ивану Сергеевичу Тургеневу, изобразив его в своем Кармазинове, напакостил знаменитому профессору Грановскому, а в "Бесах", которых вы, Елевферий Митрофанович, так рекомендуете молодежи, опоганил все святое русского освободительного движения. Я считаю Достоевского более вредным, чем даже Лев Толстой с его глупым рабским "непротивлением"…
- Истинный христианин! Истинный! - возглашал Елевферий в защиту Толстого.
- Даже и тут неверно: если Достоевский пытался, но не смог и струсил перескочить через Христа, спрятавшись за спину Великого инквизитора, то Лев Толстой перескочил через Христа, потому что признал в нем не Сына Божия, а лишь социального реформатора. Какой же он христианин?
- Я называю его истинным христианином постольку, поскольку он отверг все историческо-религиозные сделки с совестью современных людей, именующих себя христианами, вот таких, как мы с вами, Павел Николаевич, и преподнес нам учение Христа в чистом виде. Не убий - так не убий! Не суди - так не суди! Не противься злу насилием - так не противься! Противься честным словом и честным поведением! Добрыми делами противься!
- Вон наш Григорий не противился, а в тюрьму и ссылку все-таки попал.
- Неверно-с! Григорий Николаевич только насилием не противился, а всей душой, словом и поступками всегда противился. А произведенное над ним насилие, как он сам мне написал недавно, послужило ему лишь в утвержение истины, а не в поругание… А вот взявший меч погибает если не от меча, так от веревки!
Обед уже кончился, а все продолжали сидеть в ожидании очередного самовара и, вероятно, продолжали бы горячиться, если бы стоявшая у перил веранды и смотревшая через ограду Сашенька не сказала, обернувшись:
- Кто-то приехал! На телеге!
Кто мог приехать на телеге? Все направили взоры на двор, к воротам. Сашенька узнала первой:
- Кажется, Владимир?
- Какой Владимир?
- Брат повешенного Ульянова…
Все притихли. Всех охватило странное беспокойство. Сашенька вспыхнула и метнулась с веранды в сад. Встала тетя Маша и, что-то непонятное буркнувши, торопливо ушла в комнаты.
- Маша, - шепнул ей вдогонку Иван Степанович и на цыпочках двинулся за женой.
Вспорхнула Зиночка; догоняя ее, исчез Ваня Ананькин.
- Куда же, господа, вы? - простирая руки, с укоризной произнес Елевферий, видя, что и Елена Владимировна сорвалась с места.
- Не хочу я… - бросила шепотом Елена Владимировна и тоже исчезла.
Павел Николаевич тоже немного растерялся: однажды обжегшись на молоке, будешь дуть и на воду. Однако бежать постыдился. Да было уже и поздно: появился Фома Алексеич и, подавая визитную карточку, сказал почему-то виноватым тоном:
- Вас желают видеть.
- Проводи в кабинет! Подашь в кабинет два стакана чаю!
- Слушаюсь.
Павел Николаевич постоял, посмотрел на карточку: "Кандидат прав, Владимир Ильич Ульянов". Над текстом - корона, символ столбового дворянства. Павел Николаевич ухмыльнулся, поправил усы и решительно направился к кабинету.