II
Симбирский "Справочный листок" разнес весть о выигрыше по всей губернии, и Павел Николаевич сделался снова столь же популярным, как в 1887 году после ареста своих братьев и обыска в Никудышевке. Однако была и значительная разница: тогда популярность была пугающая, а потому отталкивающая людей, а теперь ласкающая и притягивающая. Правда, за истекшие годы страх и отталкивание почти уже выродились, однако до сих пор еще некоторые из столбовых дворян и высших губернских властей относились к Павлу Николаевичу с настороженным холодком, хотя и вполне корректно. Да и нельзя было игнорировать: он оставался гласным уездного алатырского земства, а притом в своем ораторском искусстве на общих земских собраниях весьма ядовитым изобличителем человеческой недобросовестности и глупости.
И вот теперь, после выигрыша, даже эти скептики всё ему простили, всё забыли и произносили имя Павла Николаевича не иначе, как с приятной улыбкой на лице:
- Это ему в утешение за неприятности, которые пришлось перенести из-за родных братцев, чуть его не погубивших! Что ж, дай ему Бог!
Одни смотрели на это событие как на чудо, милостью Божией явленное над Павлом Николаевичем, и он сам становился для них каким-то чудо-человеком. (Ведь говорят же остряки, что выиграть на билет государственного займа так же трудно, как на трамвайный билет!) Другие восчувствовали к Павлу Николаевичу необычайное почтение и, покачивая головой, мычали:
- Да, это не баран начихал!
Третьи испытывали уязвленную зависть (тоже имели такие билеты и только лет пятнадцать-двадцать платили страховку дважды в год!) и все-таки благоговели перед счастливчиком. А было немало и таких, у которых к чувству внезапного уважения подмешивалась радостная мыслишка: вот у кого можно тысчонки две перехватить до ликвидации урожая!..
Заезжали мелкопоместные дворяне - поздравить и, поговорив о том о сем, брали Павла Николаевича под руку, отводили в уголок и, растерянно улыбаясь и заикаясь, приступали к делу. Павел Николаевич тоже улыбался, пожимал плечами и разводил руками:
- Я ничего не выиграл. Выиграла мать. Обратитесь к ней!
- Вот как!
К Анне Михайловне не решались идти: знали, что дело это безнадежное. С почты дважды в неделю сыпались письма, которые неизбежно начинались так: "Ваше Сиятельство, всемилостивейший князь! Зная Вашего покойного батюшку, облагодетельствовавшего своих крестьян и погибшего за правду…" или "Ваше Сиятельство! Узнав из газет, что Вы достойно отмечены слепой фортуной, и, будучи сам дворянином Симбирской губернии, я…"
В начале мая из Алатыря приехала депутация: городской голова Тыркин, соборный протопоп, благочинный по уезду, отец Варсонофий, и секретарь земской управы, интеллигент по найму, бывший студент Казанской духовной академии, наш знакомый Елевферий Митрофанович Крестовоздвиженский, устроенный в секретари самим же Павлом Николаевичем. Тыркин - с золотой медалью на шее, отец Варсонофий, массивный, бородатый, громогласный и медлительный, с наперсным серебряным крестом, Елевферий - в белой чесучовой паре и в пенсне. Отец Варсонофий, а за ним и остальные, помолились в передний угол. Павел Николаевич принял благословение и поцеловал благоухающую мягкую руку батюшки. Все честь честью, по старине. Поговорили о благорастворении воздухов, а потом и настоящую цель приезда раскрыли:
- На ближайших выборах в председатели земской управы присланы просить вас, Павел Николаевич, баллотироваться!
Объяснили, что у них дело это сделано, только бы сам Павел Николаевич не упрямился. Не один раз в долгие скучные зимы и он сам об этом подумывал, и теперь радостно всколыхнулась его душенька, стосковавшаяся по службе народу и обществу.
- И рад бы в рай, да грехи не пускают! - вздохнувши, сказал он многозначительно.
Тыркин понял, разгладил бороду и тоже многозначительно ответил:
- Это ведь, Павел Николаевич, только в ад загоняют, а чтобы в рай войти - стучаться надо. Стучите, и отворится вам! Важно, чтобы своя охота была.
Все в три голоса стали упрашивать, утверждая, что все Павла Николаевича уважают и желают иметь председателем земской управы. Павел Николаевич усомнился: среди дворянства у него немало недоброжелателей, назвал три фамилии.
Тыркин ухмыльнулся:
- Не опасны для тебя.
Похлопал Павла Николаевича по коленям, показал сжатый кулак:
- Вот где они сидят, все трое!
- Наконец, со стороны губернатора…
- А уж это мы поглядим, - многозначительно перебил Тыркин.
Подзакусили, попили чайку, пошли хозяйство смотреть.
Павел Николаевич похвастался лошадьми и коровами, племенным быком, породистыми свиньями, новой веялкой, показал, как разводятся шампиньоны, которыми только что потчевал гостей.
- Всюду благолепие! - повторял бархатным голосом отец Варсонофий.
- Вот оно, образованьице-то, что делает, - гудел Тыркин.
Потом гуляли в парке, и тут выяснилось, почему всем захотелось в председатели земской управы Павла Николаевича посадить. Когда-то Павел Николаевич был инициатором неудавшихся хлопот о соединении Симбирска, Казани и Алатыря железными путями. Много поработал над этим вопросом тогда Павел Николаевич, но ему мешали пугливые люди, а в их числе и алатырцы. И сам Тыркин был тогда против: боялся, что железная дорога повредит его пароходному делу на Суре. А теперь говорил:
- Нам без веточки никак невозможно.
Павел Николаевич напомнил ему о прошлом:
- Век живи - век учись! Теперь я полный расчет вывел. Кто будет материалы на постройку дороги возить? Мои же пароходы. Теперь и купечество, и дворянство желают дорогу эту.
- Истинное было бы благодеяние для всей губернии, - сказал отец Варсонофий и, потянув ноздрями воздух, прошептал: - Повсюду благовоние!
- Поди не одно благовоние, а и доходы от садов-то имеете? - спросил серьезно Тыркин.
- Много и яблок, и груш, и вишни… Некуда деть. Гниют.
- А вот была бы веточка, уложил бы в лубяные короба да и марш в Симбирск! Да, мы, русские люди, пугливые. Нам надо все на своей шее изучить, чтобы в свою пользу уверовать. А уж если уверуем, против нас никому!
- За границей не бывали?
- Какие там заграницы! Я который уж год в Киев хочу, угодничкам помолиться, и то не угожу. Все недосуг. Делов много, а за ними и Бога забываем.
- Если труды праведные, то Господь простит, - успокоил Тыркина бархатным голосом отец Варсонофий.
- Мы согрешим, ты, отец, замолишь! А что, чай, воруют яблоки-то?
- Конечно.
- А ты вот что… Я вот как в своем саду сделал… Тоже от воров деться некуда, так я того… научили меня… под забором-то кое-где старые двери положил, гвоздями утыкал, вроде бороны, а сверху-то травкой прикрыл. Прыгнет он, вор-то, да и напорится ногами-то голыми на эту штуку! Двоих поймали… Бояться стали.
- Изувечить так можно человека, - усомнился Павел Николаевич.
- А не лезь по чужим садам! Ничего не будет! На меня в прошлом году жалобу подал один: его парнишка напоролся. А я дело нашему аблакату поручил, этому… жидку-то…
- Моисею Абрамовичу, вероятно? - подсказал отец Варсонофий.
- Ему. Хорошо отписался! По собственной, дескать, неосторожности.
- Мне вот поручение от него есть, - вспомнил отец Варсонофий, - креститься хочет в православие. Вашу матушку, Анну Михайловну, в крестные матери желал бы…
- Ну это уж вы, батюшка, сами с матерью моей поговорите. Это ее специальность - всяких инородцев крестить…
- Так вот по этой причине мы и решились вашу почтенную матушку беспокоить.
- Что это ему вздумалось веру менять? - с иронической улыбочкой спросил Павел Николаевич.
- А в этом уж заслуга почтенного Елевферия Митрофаныча. Он его наставил.
- Не верю я таким перевертням, - заметил Павел Николаевич.
- Отец его заставляет, Абрашка! - пояснил Тыркин. - По торговым делам ему свой крещеный человек требуется, чтобы по всей России разъезжать и жительствовать имел права.
- Ну вот… Так я и думал…