Вы уже знаете, что когда-то Кудышевы владели помимо никудышевского еще другим имением, на реке Суре, от которого остались, как говорится в сказке о бабушкином козленке, лишь ножки да рожки: поемные луга (из-за которых не так давно был убит Егор Курносов, а трое виновников пошли в арестантские роты) да старый уютный дом в городке Алатыре, в котором жила теперь тетя Маша с "мужем на пенсии". Павел Николаевич не раз уже в критические моменты поднимал вопрос о продаже этого дома. Предложил этот проект и теперь. Алатырский городской голова купец Тыркин покупал дом за хорошую цену: место большое, около реки, паровую мукомольную мельницу вздумал тут поставить. Сразу можно бы все дыры в помещичьем корабле законопатить. Но мать и слышать не хотела: этот огромный дом с выродившимся садом и заброшенными огородами был единственным кусочком, оставшимся от ее приданого покойному Николаю Николаевичу, в этом доме она прожила раннее детство и видела столько радости, сколько не знала потом в течение всей своей жизни! Она вовсе не желает, чтобы этот родной дом превратился в мукомольную мельницу. С нее достаточно, что симбирский "ампир" попал в руки к мужлану, который опоганил его и изуродовал.
И вот снова сын заговорил об этом доме и о купце Тыркине. И, конечно, снова взволновал душу матери:
- Я тебе раз навсегда сказала уже, чтобы ты оставил этот дом в покое!
- У тебя, мать, не дом для людей, а люди для дома. Сама им не пользуешься и людям не даешь. Как собака на сене: сами не едим и другим есть не позволяем.
Это взорвало старуху: сын позволил себе сравнивать свою мать с собакой!
- Забудьте про этот дом: я оставлю его внукам, Пете с Наташей. Вы - ненадежные. Всё промотаете.
Павел Николаевич почувствовал себя оскорбленным. Он еще ничего не промотал, а лезет из кожи вон, чтобы сохранить никому не нужную Никудышевку, и делает это не для себя, а для них же.
В тот же день вечером, перебирая в уме все возможные источники заимствования, Павел Николаевич вспомнил, что тесть, генерал Замураев, уже скоро два года как не возвращает взятых заимообразно "на недельку" пятисот рублей, и отправил к нему Никиту с письмом, в котором напоминал о долге и просил прислать деньги с нарочным. Никита напоролся на земского начальника и был избит им за неприятное письмо нагайкой, а генерал прислал с ним письмо к дочери с жалобой на Павла Николаевича.
"…Нет ничего противнее, как одолжаться у близких родных, - писал в своей жалобе генерал. - Если бы я это своевременно предвидел, то, конечно, предпочел бы твоему мужу, дворянину и помещику, первого попавшегося жида-ростовщика. Но я…" и т. д.
"Птичка Божия" расплакалась, назвала "жидом" своего Малявочку, - и вот опять драма. И мать, и жена набросились.
Вышло это накануне Нового года, и потому всеми троими почувствовалось вдвойне тяжелым. Хорошо начинается новый год! Предполагался "музыкальный вечер", а вместо него:
- Пошлость и мещанство! Две дуры. Ну, мать из ума выживает, а Елена? Э! - дура. Дура благородных замураевских кровей.
Павел Николаевич заперся в своем кабинете и, раскуривая папиросу за папиросой, ходил взад и вперед, мрачно, на весь притихший дом отбивая шаг громким стуком больших охотничьих сапог…
О, если бы он знал, что счастье быстрыми шагами приближается к Никудышевке!
Но не дано знать капризы судьбы человеку даже и столь просвещенному, как Павел Николаевич.
Он оставался мрачным. Потребовал ужин в кабинет, причем крикнул повелительно вдогонку ходившему на цыпочках лакею, почтенному Фоме Алексеичу:
- Подай водки!
- Слушаюсь, ваше сиятельство!
- Я не сиятельство. Не смей так называть меня. Я не желаю быть самозванцем.
- Слушаюсь, ваше сиятельство.
- Дурак!
И спать не пошел на обычное место, лишив во гневе своем "птичку Божию" супружеского ложа. Она ждала и вздыхала до полночи, а жестокий Малявочка улегся на диване и читал Гоголя, "Мертвые души". Читал зря: все знакомо; скорей перелистывал, чем читал. Очень злорадствовал над последними страницами поэмы, где Гоголь так восторженно сравнивал Русь с бешено мчащейся, необгонимой тройкой с колокольчиками.
"…Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? Дымом дымится под тобой дорога, гремят мосты, все остается и остается позади".
- Эх, господа писатели! И врете же вы!.. Почему Русь, когда в тарантасе сидит Чичиков, скупщик мертвых душ? Теперь другой пассажир: не Чичиков, а купец Ананькин или Тыркин, скупающие наследие душ дворянских. Разве мы, дворяне, не живые мертвецы?
Мысль Павла Николаевича перескакивала на дела государственные, правительственные, на ненавистных Замураевых, земских начальников. Читал: "Что значит это наводящее ужас движение?" - и хохотал.
- Движение! Шаг вперед и два назад!
Читал: "Русь, куда ж несешься ты? Давай ответ! Не дает ответа…"
- Под овраг! В пропасть, которую сами себе роем изо всех сил.
Читал: "…чудным звоном заливаются колокольчики, гремит и становится ветром разорванный в куски воздух, летит мимо все, что ни есть на земле, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу народы и государства!"
Тут уж нет сил не бросить книги и не расхохотаться. "Другие народы и государства"! Каково русское патриотическое самомнение?!
- Квасной патриотизм! Славянофильщина.
Злорадство над гоголевской "Русью на тройке" кончилось, но сама тройка осталась. А в самом деле, хорошо бы теперь плюнуть на эту семейную пошлятину на дворянской подкладке и махнуть куда-нибудь на троечке! Морозец окна кружевами расписал, звездное сияние на нем синими мерцаниями сверкает. Дороги хорошо накатаны. Лошади застоялись. Не махнуть ли в эту морозную ночку, полную величавой тишины, подальше? В Алатырь-городок, например? Хорошо! Отложить всякое житейское попечение и, поглубже забравшись в сани, в мягкие валяные сапоги и в сибирский ергак, помчаться так, чтобы все летело мимо, что есть на земле: и дороги, и родственные генералы, и все дураки, и дуры вообще!
Павел Николаевич оделся и пошел будить кучера Ивана Кудряшёва:
- Запрягай тройку! В корень Ваньку, пристяжками молодых: кобылу Игрунью и мерина Лешего! Потеплей одевайся - поедем далеко!
На дворе торжественное безмолвие. Здоровый такой морозище молчаливый стоит - призадумался. Ночь звездная и звонкая. Собака пробежит - словно человек ногами похрустывает. Весь мир словно в серебристо-синем сиянии дымится. Звездное сверкание на небе и на земле, на крышах, на окнах, на взлохмаченных инеем деревьях сада и парка. Из парка маленькая церковка-часовня выглядывает и крестом со звездочками перемигивается - могилы там прадедовские. Все застыло, окаменело. Словно в заколдованном царстве.
Хорошо в такие ночи колокольчики звенят, бубенцы булькают и обозы по большим дорогам скрипят, и все больше с хлебом. Недаром эти места житницей России зовутся. А спросишь, чей обоз? - непременно либо Ананькина, либо Тыркина назовут.
Перед выездом Павел Николаевич Ваньке Кудряшёву два стаканчика водки поднес, да и сам барин "как будто бы маленько выпимши". Значит, дело знамое: любит, чтобы лошади не бежали, а летели. Лихо покрикивает Ванька Кудряшёв, помахивая кнутиком, поют-заливаются колокольчики, и ныряют набитые сеном сани, словно по речным волнам, убаюкивая всю печаль и огорчения спрятавшегося в сибирский ергак Павла Николаевича, и все, как в гоголевской тройке, кроме народов и государств, остается позади: верстовые столбы, взлохмаченные избы деревенек, обозы и шагающие около них мужики с засеребренными бородами…
Всю ночь в ушах колокольчики, скрип санных подрезов, ныряние по волнам и заунывные вскрики Ваньки Кудряшёва: "Иех, голубчики!" Потом остановка на постоялом, двухчасовый отдых и кормежка лошадей, и снова то же самое…
А к вечеру на другой день на снежном взгорье, под темным сосновым лесом, над окутанной снегами Сурой рассыпанные по снегу огоньки запрыгали, словно брошенные с небес звездочки:
- Ну вот и Алатырь - Бел-Камень видать! - весело бросил Ванька Кудряшев и взвизгнул, ударив по пристяжкам: - Иех, милые!
И приударили лошадки, чуя конец далекого пути и теплую конюшню с овсом и сеном: только комья взбитого коваными ногами пристяжек снега в сани полетели…