Кончался уже обыск в библиотеке. Прокурор и полковник чувствовали усталость, утомление. Может быть, им просто надоело это бесплодное дело. Тень разочарования лежала на лице полковника. Он испытывал двойное чувство: был очень доволен, что не обнаружено никаких вещественных доказательств прикосновенности Никудышевки к страшному злодеянию, но его беспокоило, что решительно нечего приобщить к делу обыска! Если бы обнаружил он вещественную связь с злодеянием, столичная власть сказала бы: хорош ротозей! У него под носом изготовляют бомбы или прокламации, а он аттестует преступников "благонадежными!" Ведь полковник доносил туда, что Павел Николаевич Кудышев "умеренно-либерален в пределах законности". А если совсем ничего не найдешь, там скажут: этот ротозей не способен раскрыть вовремя гнезд революции, накрыть распространителей нелегальной литературы и пр. Хотя бы что-нибудь этакое… что свидетельствовало бы о бдительности наблюдений в этом отношении! И вот радость для смущенного полковника: старательный унтер подал ему, наконец, словно из земли вырытую гектографированную брошюрку "В чем моя вера" Л. Толстого… Прокурор сказал: "Пустяки - эту вещь и во дворце читают". Но полковник все-таки приобщил. Шепнул прокурору:
- Пусть уж при деле останется. Я понимаю, что ничего страшного в ней нет и последствий никаких для хранителя такого произведения не будет, а все-таки… Видно, что не ротозейничали… И волки сыты и овцы целы!
Остальные комнаты прошли, лишь поверхностно осматривая их обстановку.
Когда в доме покончили, унтер напомнил полковнику про каретник, в котором летом поставили спектакль без разрешения для народа, - и вот снова двинулись процессией по двору к каретнику, около которого стояли полицейский и кучер Иван Кудряшёв. Снова встревожились дворовые собаки и подняли лай. Им ответили собаки в Никудышевке. Этот собачий лай вносил в тишину весенней темной ночи странную тревогу, словно оповещал всех жителей о необычайном происшествии на земле…
XVII
Вся взбаламученная дворня из мужиков и баб не смыкала глаз в эту памятную ночь, охваченная страхом и любопытством. Людская кухня с жилой пристройкой была насыщена шепотами, осторожными движениями и ожиданием, что теперь будет. Огонек потушили - будто бы спят, но никто не спал. Кто посмелее, сидели под покровом темноты на крылечке. Робкие поглядывали через окошко или из сеней. Бабы были настроены пугливо и смешливо, жались к мужикам и парням, а те этим пользовались, и часто ночная тишина оглашалась чуть осторожным, но злым бабьим протестом либо смешком и острым словцом вполголоса:
- Отцепись, окаянный!
Разлившийся собачий лай заставил снова всех насторожиться и направить жадные взоры по направлению окон барского дома, откуда вышла целая толпа всякого начальства. Зрелище было необычайное. Процессия шла, вереницею растянувшись по двору. Плыли огни ручных фонарей, поблескивали металлические пуговицы, позванивали шпоры. Под светом фонаря наблюдатели увидели хмурое лицо своего барина, окруженного властями.
- Мотрите, мотрите! Барина повели куда-то!
Измученный Павел Николаевич шел с опущенной головой, и действительно было похоже на то, что его ведут. Совсем непонятно: к нему приезжало всякое начальство в гости, однажды останавливался у него архиерей, и вдруг такая перемена. Одни жалели, другие изумлялись, а были и те, что злорадствовали:
- Повели бычка на веревочке!
Отчаянный Васька-пастух уходил из кухни в темноту ночи, шпионил и возвращался в кухню с новостями и слухами. Васька шептал, что баре опять хотели убить царя и что к делу этому причастны здешние господа. Прибег в кухню отпущенный жандармом от ворот караульный Никита - водицы испить:
- Чудны дела Твои, Господи! - с жадностью глотая из ковша воду, шептал он.
- А что слышно там, у ворот, Никита? Ты с начальством стоишь…
- Да все господа… царем недовольны… Сказывают, всех нас к допросу поведут. А что скажешь? Ничего хорошего я сказать не могу: сам раз слыхал, как наши господа про царей разговаривали…
Бабы шутят:
- Мотри, Никитушка, не причастен ли и сам-то ты к этому делу?
- Ты эти шутки не шути! Богу грешен, а царю не виноват. Как перед Богом, так всему миру скажу. В одном повинен: поленился тогда становому сказать.
- Куда, Никитушка, нашего барина-то провели?
- В каретник. Обыск там делают… О, Господи, и сам пропадешь с ними!
Никита перекрестился на ходу и побежал к воротам.
Только к рассвету кончили обыск и перешли в дом, в столовую, показания снимать да протокол составлять. Допросили Павла Николаевича о его братьях, об Александре Ульянове и его брате Владимире, не занимались ли они, проживая в Никудышевке, пропагандой, распространением нелегальной литературы. Павел Николаевич дал самый лучший отзыв обо всей молодежи и высказал предположение, что тут кроется какое-нибудь недоразумение или ошибка.
Допрашивали кухарку, горничную, кучера, работников. Все шло благополучно: либо "ничего не знаем и не ведаем, мы люди темные", либо "а кто их знат!".
- Мало ли каких гостей у господ бывает? Разя всех их упомнишь.
- Мы ихнего разговору не понимаем…
- В игры играли, пели да плясали - вот и все их занятие было!
Про братьев Дмитрия и Григория говорили:
- Хорошие господа. Никакого зла от них не видели.
Полковник показывал им фотографии пойманных на Невском проспекте преступников:
- Не были вот эти здесь в гостях? Припомните! Присмотритесь!
- А как их запомнишь? Они все на одно лицо!
Мужики и бабы были в ужасе и думали только об одном: как бы не припутали к этим господским делам! Замают допросами! Всех больше боялся Никита, и когда до него дошла очередь и прокурор, лениво позевывая, произнес заученную фразу с предупреждением говорить правду и с угрозою закона за лживое показание, - Никита грохнулся в ноги:
- Как перед Богом, так и перед вами, господа начальники… Что было - то было…
И, поднятый на ноги, он начал корявым языком, полным междометий и пауз, с жестами рассказывать о том, что когда-то услыхал под барским окошком:
Не отпирайся, барин!.. Того… Было! Было! Я тогда под окошком стоял…. Что касаемое тебя, ты злодейства не того… И вот тоже… как перед Богом, скажу… Вот крест! Братец твой Гришенька этих злодейств тоже того… Оба вы так прямо будем говорить, не того то есть. А Митрий Миколаевич, он одобрял, что царя Ляксандра-ослобонителя прикончили…
Павел Николаевич пожал плечами и сказал совершенно спокойно:
- Возможно, что этот дурак слышал какой-нибудь принципиальный спор, какие ведет молодежь, и ничего не понял…
- Как же ты, барин, отпираешься! Припомни-ка: ты братца-то Митрия Миколаевича тогда Христом пристыдил, а братец Гришенька очень даже рассердились…
- Значит, Павел Николаевич и Григорий Николаевич осуждали злодеяние? - громко переспросил прокурор.
- Правильно! - радостно выкрикнул Никита, отирая рукавом рубахи градом катившийся со лба пот.
- Ну а Дмитрий Николаевич? - спросил полковник.
- Тот соглашался… Так, байт, им, царям, и следует… Того значит… Приканчивать их то есть.
Бесконечно долго писали протокол обыска и допроса. Понятые истомились и сонно моргали глазами, ничего уже не понимая. Когда протокол был им прочитан и прокурор спросил:
- Так? Подтверждаете?
- Согласны! Все правильно! - хрипло в три голоса откликнулись очнувшиеся от дремы понятые.
- Господа понятые, вы свободны. Можете уходить!
Шумно и радостно двинулись понятые и вся толкавшаяся в передней дворня вон из барского дома, где царствовал теперь хаос, как выражался Павел Николаевич, неприятельского нашествия. Как бы то ни было, а Павел Николаевич чувствовал себя до некоторой степени победителем, блестяще отразившим нападение. Если бы не дурак Никита, полезший со своим покаянием, так и все было бы великолепно. Утопил, дурак, Дмитрия! Оставалась еще одна мучительная загадка: братья арестованы, но в чем и насколько они скомпрометированы в событии на Невском? При допросе это осталось туманным. Арест Гриши давал повод надеяться, что братья в этой истории, как говорится, сбоку припёка: Григорий, как толстовец, не мог принимать участия в этом кровавом предприятии, а тоже арестован…
Было уже утро, когда все кончилось, и на дворе стояла тройка, в которой незваные гости должны были уехать. Унтера запечатывали изъятые бумаги в пакеты. Прокурор тихо совещался с полковником. В чем-то было у них разногласие. Павел Николаевич чутьем понял, что вопрос идет о нем:
- Я могу считать себя свободным? - спросил он гордо и независимо.
- Видите ли, в чем дело…
Прокурор виновато и застенчиво объяснил, что временно, до ответа из Петербурга на телеграмму, Павлу Николаевичу придется пожить здесь…
- Домашний арест?
- Это лучшее, что мы в силах для вас сделать. Потрудитесь дать подписку о невыезде из своего имения впредь до распоряжения из Петербурга!
Павел Николаевич попробовал возмутиться: служба и ее обязанности требуют его пребывания в городе. Он никуда не убежит, потому что нет к тому никаких поводов. Но в дверях показалась истомленная и раздраженная Елена Владимировна и, игнорируя полковника и прокурора, громко сказала мужу:
- Да выдай ты, ради Бога, эту подписку! Пусть только поскорее… Я больше не могу выносить этого глумления!
Полковник обиделся:
- Если вашей супруге наша любезность кажется глумлением, то домашний арест можно заменить тюремным замком…
Прокурор успокоил полковника, а Павел Николаевич помог в этом прокурору:
- Нервозное состояние… Не спала всю ночь… Прошу в кабинет - закусить на дорожку чем Бог послал. После трудов праведных.