- Я из Замураевки… Генерал у нас барином-то…
Дмитрий даже вздрогнул. Начал выспрашивать о всяких подробностях.
- Теперь ежели дело зачинать, так прямо с Замураевки, - говорил таинственно солдатик, - от этого генерала народ давно волком воет… Только что смелость не берет, а ежели найдутся люди мужиков поднять, - прямо пустое дело. Ни суда, ни управы на него! А сын-то генеральский земским начальником у нас. Так прямо, ежели что, растерзают. Вот до чего народ довели… У них был нанят для охраны муханеданин - так его бабы вилами прикололи… сдох!
- Там у вас еще Никудышевка какая-то есть? Как там?
- Там потише, а все-таки народ очень недоволен…
- Кто же там, в Никудышевке?
Все рассказал Синев про Никудышевку.
- Старуха там, барыня самая, с дочерью, и еще двое живут, недавно прибыли.
Узнал Дмитрий и про брата Григория!
- Григорий-то Миколаич даже очень хороший, ласковый человек, но для такого дела не годится. Он искатель одних божественных, стало быть, путей, а жена у него, Лариса Петровна, в Духе ходит, вроде как богородица у них, что ли. Григорий-то Миколаич в душевном смирении, толстовского толку… От его, конечно, нам никакого зла не будет, но я так полагаю, что и помощи тоже ожидать нельзя… А я так полагаю, что ежели народ в Замураевке встанет, так и кругом начнут… Мужик - мирской человек: за обчеством потянется.
Лиха беда начать, а там пойдет как по маслу!.. Литературы давайте поболе! Все рассуем…
Много мудрых советов Синев надавал. Человек опытный, хорошо мужицкую душу знает. Надо на двух либо трех подводах ехать и звать народ к господам за хлебом и скотиной - человек десять пристанут, а остальным завидно станет и тоже пристанут! А еще генерал очень уж деревенскую скотину загоняет и штрафы за потраву! У него всегда в загоне голов пять-шесть коров либо лошадей крестьянских выкупа ждут. Объявить, чтобы шли свою скотину отбирать… А уж как объявим - грабь свое добро! - все разожгутся… Ну, только какой-нибудь начальник при этом деле нужен, вроде как командер… Без начальника тоже не пойдут… Поди, сам ты, товарищ, команду-то примешь? Кричи только громче и больше никакого разговору! Повелевай, значит! Говорить много не давай… Я на это дело человек десять хоть сейчас поставлю.
- У меня не меньше найдется охотников-то, - заметил странник.
Как будто все налаживалось. Оставалось только добыть три подводы. Их, видно, закупить придется. Все обсуждено. Только в деньгах нехватка. Подождать придется, когда из Саратова вышлют…
- Торопиться некуда! Оно и лучше помедлить маленько: народ разжечь сперва, а потом уж разом и поднять… Все в свое время надо: оно бы лучше осенью, после страды, когда народ по хозяйству управится. А то мужик такой человек, что и смерть откладывает до уборки… Бунтуют либо с весны, либо под осень… когда с земли освобождение выходит… Человек хозяйственный!
Дмитрий Николаевич точно обрадовался этому благоразумному совету Синева. Ухватился за него. Надо отложить до осени!
- Правильно, товарищ! Тут, как говорится, семь разов примерь, а потом отрежь. Зря выскакивать - опасно. Только удовольствие врагу сделаешь!
Согласились отложить выступление до осени…
И вот снова потянулись скучные томительные дни полного душевного одиночества среди маленьких людей с их все же живыми радостями и горестями незаметных тружеников. Одному прибавили десять рублей в месяц жалованья, другой собирается жениться и не наглядится на свою глуповатую курносенькую мещаночку, похожую на беленькую курочку, третий ищет сочувствия окружающих - у него умер ребеночек, четвертый безумно счастлив - вчера выиграл в карты три с полтиной!
И все-таки у них есть какая-то личная жизнь… И Дмитрий, всегда ощущавший себя значительным человеком, предназначенным к исполинским делам, начинает уже испытывать нестерпимую пустоту… У него нет не только больших радостей и печалей, а просто никаких!
Только тихая тягучая тоска, вроде несильной зубной боли. Невыносимо тяжело с раннего утра до вечера сидеть в конторе и ломать покорного и смиренного дурака…
И вот не выдержал своей роли: однажды, когда заведующий конторой господин с геморроем стал начальственно кричать на смиренного конторщика Коробейникова, тот совершенно неожиданно поразил его неуместной дерзостью:
- Прошу не кричать, а говорить по-человечески!
Тот, геморроидальный, даже опешил вдруг, но потом оправился и начал снова кричать. Назвал "нахалом"…
- Ты сам идиот! - крикнул конторщик Коробейников.
Вся контора притихла. Стало так тихо, что слышно было, как скулила муха, попавшая в тенета паука. Все служащие в конторе застыли в радостном испуге и в тайном почтении к сотоварищу, который, наконец-то, достойно ответил за всех молчальников…
- Получи расчет и с Богом!..
Глупо, конечно, все это вышло. Сгоряча. Нервы. А все-таки приятно как-то разрядить свое долготерпение таким выстрелом!
Конторщик без места. Пошел шляться по городу, вышел на Суру, побывал около родного бабушкиного дома…
Ни одной близкой души!
И вдруг снова толкнулась в душу мысль: а что, если побывать в Никудышевке? А пришла ночь - бессонница в лунную светлую ночь. И снова точно смотрит на весь пройденный путь жизни. Всё - одни призраки… Ничего не осталось, вот только мама… Лучше, если бы мама бросила деревню и жила в своем алатырском доме… Какая злая насмешка жизни: устраивай погром родной матери!
Бедная старуха. Не дадут умереть спокойно…
Не подвиг, а… ремесло!
III
Несколько дней Дмитрий Николаевич слонялся в городке как бездомная собака.
Нечего делать!
Некуда пойти!
Никому не нужен…
Бродил по набережной Суры. Посиживал в трактирах за бутылкой пива. Заходил в собор, где служилась всенощная…
На реке, в трактирах, на улицах, в церкви - всюду трепещет и бьется жизнь человеческая, сливаясь в единый шумливый красочный поток. Все проявления этой жизни в их пестром разнообразии форм связаны мистической логикой бытия. И звон церковного колокола, и плывущий по реке пароход, и грохочущая по мостовой телега с ржавым железом, и плачущий ребенок, и драка около трактира, и наигрываемые где-то и кем-то на рояле ритмические гаммы, и будочник на углу, и барышня с собачкой - словом, все, что видят глаза и слышат уши, все это от века веков, все нужно и все слито воедино, в какую-то сложную непрестанно работающую, как наше сердце, машину…
Но он, Дмитрий, вне этой жизни. Он как будто бы совершенно ничем с ней не связан. Какой-то посторонний, ненужный жизни и чужой ей человек или даже предмет!
Вот точно такое же гнетущее чувство Дмитрий испытывал, когда, бежав из Сибири, очутился в Париже без языка, без знакомых и без денег…
Ни одним краешком души не прицепишься к бегущей мимо жизни!..
Вот в эти дни блужданий по улицам и трактирам за бутылкой пива в его омраченную пустотой и одиночеством душу и постучалась впервые мысль о самоубийстве…
И как только пришла эта мысль, сразу рухнул построенный когда-то в юности пылкой фантазией "храм революции"…
Он долго и тяжело смотрел в одну точку и вдруг произнес неожиданно для самого себя одно только слово:
- Ерунда!
И точно проснулся от собственного глухого голоса и подозрительно огляделся по сторонам… В дальнем углу в полусумраке он увидал жандарма и какого-то человечка, которые, сидя за пивом, тихо разговаривали, склоняясь друг к другу.
Дмитрий ощупал карман (он всегда ходил с револьвером), расплатился и, докурив папиросу, медленно и независимо вышел из трактира.
Подозрительно!
Дмитрий умышленно колесил, как заяц, заметающий свои следы, по улицам и проулочкам и незаметно для себя очутился на краю города, вблизи бабушкиного дома. Подходя сюда, Дмитрий думал о том, что надо поскорее покинуть Алатырь, а когда поднял глаза от земли и увидал родной дом, то дом этот и подсказал ему, что надо пойти к матери, уговорить ее бросить деревню, проститься с ней и…
- И кончено!
Тихо насвистывая механически вырвавшуюся студенческую песенку, Дмитрий пошел дальше…
Всю ночь не спал. Рвал и жег какие-то письма и бумажки. Ходил по комнате и курил папиросу за папиросой, смотрел в лунную ночь, слушал грустные гудки пароходов и отбивающий часы колокол на соборной колокольне. Рано утром, рассчитавшись с прислугой за номер, взял свой ручной чемоданчик и альпийскую палку, вывезенную из-за границы, и пошел в отчий дом… По пути подсаживался на мужицкие телеги. Если не было попутчиков, шел пешком…
Долго сидел в сосновом бору около родника и часовенки на той самой лавочке, на которой не так давно сидела его мать проездом в Никудышевку, и вспоминал свое детство… Был тут когда-то образ Божьей Матери, но теперь - дощечка, на которой чуть-чуть заметны линии исчезнувшего рисунка… Слушал кукушку и сам удивился, почувствовавши скатившуюся на щеку горячую слезинку…
Разве нужны такие сентиментальные неврастеники революции? И разве Азеф ошибся, взвесив на своих весах Иуды его малую ценность для своих целей мести?