- Насколько я слышал, проектируется принудительное отчуждение помещичьей земли по справедливой оценке? - робко замечал Иван Степанович.
- Это ширма для дураков-помещиков, тоже мышеловка…
Совершенно расстроив бабушку, сам генерал уезжал в победно-воинственном настроении:
- Вы, матушка Анна Михайловна, как будто бы загрустили?
- Как же, батюшка мой, не загрустить! Ничего приятного не предвидится…
- Не следует падать духом. Будем памятовать, что за Богом молитва, а за царем служба не пропадают. Государю уже раскрыли глаза на ту пропасть, в которую его толкает жидовский министр, и надо ждать скорых утешительных известий… Ах да! Совсем из ума вон… Могу поделиться и приятной новостью: моего сына оценили, наконец, по достоинству и заслугам - предложили место чиновника особых поручений при Воронежском губернаторе. Губерния паршивая: все время мужики бунтуют, да и среди дворянства очень уж интеллигентных умников много. Поблагодарили и отказались мы от этой чести и взамен попросили вернуть его на старый участок, откуда он вылетел, кажется, при участии вашего сынка и моего зятюшки… Времена, знаете! Брат на брата, сын - на родную мать… И ведь все это на собственную голову. Когда у нас Николай земским начальником был, в народе не было такого хулиганства. Побаивались! А как назначили этого слюнявого интеллигента из дворян, Огородникова, - то поджоги, то потравы и порубки. Небось при моем Николае и вам, матушка Анна Михайловна, спокойнее было?
- Ну еще бы! Свой человек…
Как ни храбрился генерал Замураев, а на всякий случай взял себе на охрану свирепого черкеса, который всегда сопровождал теперь верхом на коне предводителя дворянства.
- Что же, батюшка, ты зверя-то этого завел? - испугалась бабушка, провожая генерала. - Говоришь, бояться нечего, а сам…
- Береженого и Бог бережет! По ночам мне часто приходится теперь ездить, а слюнтяй наш, Огородников, по деревням много озорников развел.
Черкес с кинжалом на поясе и с нагайкой в руке гарцевал на коне, пока генерал усаживался в тарантас, и душа бабушки наполнялась еще большей тревогой и предчувствиями какого-то страшного "конца"…
Генерал уезжал и оставлял бабушку в совершенно разбитом душевном состоянии…
- Машенька! Ты ночуй сегодня со мной! Нехорошо мне что-то… Видно, надо уж на место, в Алатырь ехать. А кто повезет? Царствие тебе небесное, Никитушка! Видно, скоро свидимся…
Собиралась ехать, и вдруг письмо от Леночки с советом оставаться в Никудышевке:
У Малявочки каждый день сборища, споры, ночевальщики, табачный дым, шум и всякие неприятности. В вашей комнате - канцелярия. Теперь у нас как на постоялом дворе. У нас не отдохнете, а измучаетесь. Поживите подольше в Никудышевке…
Леночка писала правду: в Алатыре уже шла подготовка к бою, и бабушкин дом превратился в главный штаб передового лагеря с преобладанием революционно настроенного "третьего земского элемента"…
Бабушка обиделась:
- Никому не нужна!
Поплакала и осталась…
Одним утешением для бабушки были редкие письма и частые открытки с заграничными марками: есть еще на свете Наташа, чистая, милая, святая душа. А вокруг так тихо, ласково и грустно. Иногда бабушка пробует играть на рояле. Когда-то хорошо играла, а теперь плохо слушаются пальцы…
Пробует по Наташиным нотам сыграть вальс из "Евгения Онегина" - не выходит.
А бабушка так любит этот вальс. Бывало, как заиграет его Наташа, так и заноет сладкой тоской бабушкино сердце, а на глазах - слезы. Столько милого и близкого звучало в душе от этого вальса, и так рвалась она в невозвратность прошлого!
Вот то же переживала теперь бабушка и на прогулках в парке. Хорошо, но так грустно, что хочется заплакать. Тихо шумят деревья в осеннем уборе, плачут золотыми и красными листочками; каркают вороны, а ласковое солнышко играет золотистыми зайчиками и рисует кружева по песчаным аллеям. Печально вскрикивают птички в кустиках, пахнет грибами и гниющими яблоками. Тихо-тихо…
Присядет бабушка на любимую скамеечку и, закрыв под лаской солнышка глаза, погружается в сладкую дрему полусонных воспоминаний о чем-то милом и далеком. И вдруг из прикрытых глаз бабушки побегут слезы…
И кажется тогда, что это не парк, а старое кладбище, где зарыто бабушкино детство, отрочество, молодость и счастье… И сама бабушка - не гордая, похожая на императрицу Екатерину помещица в своих владениях, а несчастная старуха, пришедшая на безлюдное кладбище навестить забытых всеми, кроме нее, покойников…
X
Не разгадать и не объяснить глубин души человеческой!..
Кажется, не было около бабушки более незначительного и незаметного человека, как мужик Никита. А вот подите ж! Умер этот Никита и произвел целый переворот в душе гордой старухи своей смертью. Вся дворянская гордость и спесь точно провалились куда-то, и осталась обнаженной человеческая душа, очищенная от всякой условной шелухи. Смерть стерла все перегородки: она тосковала по Никите, как по родному и близкому человеку, и что было для бабушки особенно тягостным - чувствовала себя в чем-то виноватой перед ним. В чем именно - и сама не знала. Может быть, в том, что мало ценила его преданность, мало заботилась о нем живом, до того мало, что не остановила своего внимания на нем, когда узнала, что лошадь лягнула его в живот, и только посмеялась, что Никита лечится водочкой, а не послала его в больницу…
Как это могло случиться, что в бабушкином сафьяновом поминальнике в отделе "за упокой", где числились родные и близкие покойники, все из дворянского рода, появился Никита? Даже никудышевский батюшка, хорошо знавший этот сафьяновый поминальник, немного запнулся, прежде чем произнес имя: "Никита"… Залетела ворона в барские хоромы!
Мертвый Никита сделался вдруг не мужиком, а человеком, и только человеком!
Как бы удивился и даже испугался Никита, если бы ожил и увидал себя в заупокойном списке, который начинался Государем-императором Александром-освободителем и им, Никитой, кончался!
Впрочем, Никита не мог бы этого увидать, потому что он был на земле неграмотным…
Да, много чудес натворил в бабушкиной душе покойник Никита!
И вот еще одно из таких чудес: гуляя однажды в парке, бабушка заметила через поредевшую листву деревьев крышу хутора и вдруг почувствовала себя виноватой перед Гришенькой. Обидела их с Ларисой: не позвала на свадьбу Наташину. Почему? Стыдно как-то было вытаскивать на "ассамблею", на посмешище людей, опростившегося Григория с его "бабой". Что за радость свои болячки посторонним показывать? Только в неудобное положение всех ставить: и Григория с Ларисой, и гостей, и самое себя. Когда Наташа заметила отсутствие за столом дяди Гриши и спросила бабушку, позвала ли она его с женой, бабушка соврала:
- Батюшки! Какая память-то стала: забыла ведь позвать-то!
Только после ужина Наташа послала записочку на хутор, но Григорий с Ларисой не пришли.
Тогда было стыдно позвать, а теперь стало стыдно, что не позвала.
За что обидела? Кого только Павел Николаевич ни пригласил на свадьбу! Кабы знала, что так выйдет, - не постеснялась бы Гришеньку с Ларисой за стол посадить: даже арендатор мельницы, Абрам Моисеевич, очутился в званых и, сидя за браным столом, называл Анну Михайловну "мамашей"!
А родного сына не было…
- Господи, Господи! Прости мои прегрешения!
Посидела на лавочке в глубоком раздумье, вздохнула несколько раз и медленно поползла на хутор…
В первый раз!
Поразила тетю Машу с мужем, а всего больше Ларису с Григорием.
- Куда ты, Анюта, пошла?
- Да вот… Никогда на хуторе у Гришеньки не бывала. Туда хочу…
Иван Степанович вздумал проводить:
- Нет, не ходи! Я одна…
Подивились тетя Маша с мужем: что-то небывалое… А на хуторе не только удивились, а прямо испугались. Выбежала Лариса на звонок и лай собаки к воротам, отворила калитку и глазам своим не верит.
- Что? Не узнаешь, что ли?
- Пожалуйте, просим милости!.. А я в чем была - выбегла, извините уж…
Опередила бабушку и опрометью кинулась вперед:
- Григорий Миколаич! Барыня сама, мамаша ваша, идет! - задыхаясь от волнения, крикнула в дверь и вернулась, чтобы помочь старухе подняться на крылечко. Не упала бы еще! А потом в кухню - самовар поскорее наладить.
- Здравствуйте, мамаша! Все ли благополучно? - тревожно спросил Григорий.
Он думал, что появление матери связано с каким-нибудь исключительным и неприятным происшествием.
- Слава богу, Гришенька! Про Никиту-то знаешь, а больше покуда ничего такого не случилось… Зашла проведать, посмотреть, как живете…
- Живем себе помаленьку…
- Что вас не видно? Даже и на свадьбу не пришли… Неужели особого приглашения ждали? Чай, свои люди-то… Обиделись, что ли? Головушка-то моя кругом шла от хлопот да суеты…
- Что вы, мамаша! Какие там обиды по пустякам… Если бы и приглашение прислали, не пошли бы все-таки…
- Почему же так?
- Да как сказать, мамаша? Чертог Твой вижду украшенным, но одежды не имам, да внийду в он! - сказал Григорий без всякой обиды в голосе.
- Всякие были: и во фраках, и в пиджачках, одни нарядные, а другие по-домашнему…
- Да я, мамаша, не про одежу говорю, а иносказательно. Только вас бы, мамаша, мы с Ларисой сконфузили да гостей ваших насмешили… В разных мирах, мамаша, живем! - прибавил, вздохнувши.
- В каких там разных мирах! На одной земле все живем и в одну землю нисходим, Гришенька.