XV
Во всех штатах приготовлялись к путешествию на Светлое озеро, ко Граду Незримому Китежу…
По вечерам на террасе о чудесах разговаривали. Откуда такая легенда в народе взялась и почему в нее так простой народ верит? Павел Николаевич старался каждое чудо объяснить самым простым образом. Например, чудо насыщения пятью хлебами пяти тысяч человек на озере Генисаретском он толковал так: у всех был припрятанный за пазуху хлеб, и всем стало стыдно, когда Христос начал делить последние пять булок. Ну вот и стали свои запасы вытаскивать, и оказалось, что все наелись, да еще и остатки получились. Чудо в Кане Галилейской разъяснял еще проще: все перепились, тогда хозяин разбавил водой остатки вина, и пир продолжался. А спьяну эту смесь пили за вино, да еще и похваливали! И теперь, когда говорили о чудесной легенде, Павел Николаевич высказал трезвый взгляд:
- Возможно, что и был такой городок Китеж, а потом почва опустилась, образовалось озеро. Возможно, и то, что случай этот совпал с татарским нашествием… Хорошо бы спустить воду из этого озера и произвести археологические раскопки…
Наташа недовольна:
- А как же говорят, что и теперь колокольные звоны праведные люди слышат?
- Возможно. Галлюцинация слуха. Наши глаза и уши - инструменты весьма несовершенные. Наш взгляд на небеса, например, коренным образом изменился с изобретением оптических инструментов. Раньше думали, что земля с небом сходится: "пряжу девоньки прядут, прялки на небо кладут!". А теперь небесная сказка развалилась, как карточный домик.
- Разве можно верить в Бога и не верить в чудеса? - прошептала Наташа, устремляя затуманенный взор в пространство.
- И в Бога верить не обязательно! - сердито скороговорочкой воткнула в разговор акушерка, пустив из ноздрей два облачка табачного дыма.
- А помните, что сказал Вольтер? - заметил Павел Николаевич. - Если бы Бога не было, то следовало бы его выдумать.
Тут вмешался Костя Гаврилов:
- Вот его и выдумали правящие классы с попами, чтобы держать народные массы в своей власти.
Наташа обиделась, голос ее задрожал:
- Наплевать мне на ваши массы, я сама для себя верю в Бога!
Павел Николаевич тоже возразил:
- Идея Верховного существа живет в душе народов с незапамятных времен, молодой человек. Жила и в те времена, когда еще ни буржуазии, ни пролетариата и в помине не было…
Акушерка поставила вопрос ребром:
- Да сами-то вы, Павел Николаевич, неужто верите в эти сказки?
Павел Николаевич смущенно пожал плечами:
- Как вам сказать… Интеллигентный человек, конечно, не может веровать в той форме, в которую укладывает веру религия, не может верить так, как верует, например, мужик, но…
Павел Николаевич начал длинное разъяснение. Выходило так, что ему, как образованному человеку, можно обойтись без религии и всегда носить в душе незримого Бога, а вот простому человеку это недоступно, ибо он не способен к отвлечениям и нуждается в видимых формах…
Наташа опять обиделась:
- Значит, я - неинтеллигентный человек… - шепнула она.
- Отнимите у народа религию, и он обратится в скота!
Акушерка пыхнула дымом прямо в физиономию Павла Николаевича:
- А вот мы хотим и для мужика такого же сознания, как для всех прочих.
Акушерку поддержал Костя Гаврилов:
- Мы хотим это пугало с буржуазного огорода совсем убрать!
- И свое поставить? Опасный опыт. Вон Великая Французская революция попробовала Бога упразднить, да ничего не вышло. Пришлось признать Высшее существо взамен сооруженного храма Разуму…
- Мы, марксисты, этого не допустим! - пискнула Ольга Ивановна, и этот писк был так неожидан и решителен, что последовал веселый взрыв хохота.
А потом Костя Гаврилов, нахмуря лоб, заявил:
- Покуда массы верят в незримый град Китеж, они непригодны к революции. Надо с корнем вырвать веру в эти сказки.
- Что же останется? Темное звериное дикарство?
- Лучше пустое место. На пустом месте можно что угодно выстроить.
- Вместо Бога Маркса хотите поставить?
- Веру в социализм.
- Вместо града Китежа - коммуну?
- Да, коммуну! Наш Светлояр - рабочий класс, а град Китеж - социализм…
- Зачем же вы в таком случае собираетесь ехать? Вам с Ольгой Ивановной нечего там делать, - недружелюбно сказала Наташа.
Коля Гаврилов переглянулся с Ольгой Ивановной и сердито ответил:
- Конечно, не звоны подземные слушать!
- Мы не с вами… Мы странниками…
- Знаю, знаю! Вы - с Гришей хотите… Они с Ларисой на телеге поедут…
Надо сказать, что план поездки на пароходе вместе с Врончем на хуторе расстроился. После дьявольского искушения, описанного в предыдущей главе, Вронч до смерти испугался Ларисы, которая повела себя слишком откровенно, многообещающе, причем совершенно игнорировала своего Григория Николаевича. Вронч сослался на экстренность и сбежал малодушно накануне полной победы. На Ларису напал покаянный стих. Посиживала у окошечка, пригорюнившись, и думала о том, что, если и не случилось, так могло случиться. Вот Григорий в человеческое могущество верит, а какое могущество дано человеку на земле, когда он сам не знает, что с ним будет через минутку? Разя она думала о грехе, когда пошла с гостем к Алёнкиному пруду? Не грешно, если "в Духе" случится, а тут - как сука какая… Не наткнись тогда на Петра с Лушкой, которых дьявол подсунул, никогда бы и в мыслях не явилось блудничать-то. Все береглась, силу своей святости чувствовала с мужчинами. Второй годе мужем в непорочности живут, позабыли, что и муж с женой. Так, думала, и вперед будет. А теперь вот ядом-то этим греховным словно одурманилась, по всем жилочкам яд этот течет, женскую волю потеряла. Григория стала, как Ева, дьяволом наущенная, сманивать. Твердый человек. Пишет свое сочинение и оставляет без внимания.
- У, проклятый! - шепчет Лариса, вспоминая уехавшего гостя, а глаза все еще пьяные, и волосы из-под платочка выскакивают, и сладкая потягота одолевает… Пост бы, что ли, сорокадневный на себя наложить… Да разя годна она теперь на такой подвиг?!
Ушла в спальню, прилегла на кровать и заплакала. Услыхал Григорий, что женщина плачет, подошел, спрашивает:
- Что с тобой? Зубы, что ли, болят?
А она смеяться начала.
- Над чем смеешься?
- Над тобой.
- Почему так? - Руку на плечо положил.
- Уйди от меня!
- Я как брат к тебе… Не бойся!
- Не бойся! Есть кого бояться…
Примолкла. Григорий отошел, сел на сундуке. Голову опустил.
- Поганая я… Ты меня запирай на ночь-то… И спать не могу… Грех меня мутит…
- Ничего. Погаснет, перегорит… Бог простит.
- Пошел от меня! Убирайся ко псам!
Села в кровати, косы упали, глаза злобой горят…
- Скройся с глаз моих, немочь лядящая! У, трухлявый…
Отвернулась к стене и смолкла. Вздохнул Григорий и тихо вышел. А прошло минут десять - завопила:
- Гришенька! Братец мой миленький! Прости меня, окаянную…
Потом прошло. Стихла. Как овечка стала. Ко граду Китежу зовет:
- Пешком я пойду до самого Града…
- На телеге поедем…
- Не сяду. Всю дороженьку пешком пойду… Как собака за тобой побегу!
Упала на колени перед Григорием. Разметались по полу черные косы, как две змеи, поползли под ноги ему:
- Прости Христа ради мне, окаянной!
Разрыдалась слезами покаянными. Поднял ее с полу Григорий, а она забилась в судорогах, и пена на губах. Оставил на полу, за холодной водой побежал. Отливать стал. "Порчеными" таких в деревне называют - бес в ней сидит. Побился один, не приходит в себя - за Марьей Ивановной побежал, испугался. Перенесли на кровать. Марья Ивановна валерианкой отпоила. Холодный компресс на сердце положила и на голову. Припадок беснования прошел.
- У-y, хо… лодно, хо-олодно мне…
Лихорадка бьет. Марья Ивановна в "бабушкин штат" сбегала - коньяку принесла. Григорий полчашки налил:
- Пей! Пей!
Приподнял за плечи, льет в рот огненную жидкость. Не открывая глаз, глотает Лариса. Выпила, засмеялась и упала, зарылась в подушках:
- Хорошо! Ах, хорошо! Спасибо, родненькие… Простите меня, шкуру окаянную… у-у!
- Спи! - приказала Марья Ивановна и увела Григория.
- Что с ней такое? Второй раз в этом году…
- Объелась. Через часик клизму ей хорошую… Не Богу молиться да поститься, а родить бабе надо… вся дурь и пройдет!
Покраснел Григорий Николаевич и замолчал. Точно виноватый.