- У меня их столько, сколько пожелаете. Я могу служить под любым именем. Один аристократ в эмиграции, приняв меня на службу в тысяча восемьсот четырнадцатом году, назвал меня Брутом{20}, лишь бы в моем лице вволю поливать бранью Республику{21}. Затем я попал к одному академику, переделавшему мое прежнее имя Пьер в более литературное Кремень{22}. И пока господин в салоне занимался чтением вслух, меня прогоняли спать в прихожую. Биржевой маклер, нанявший меня после того, от всей души нарек меня Жюлем только потому, что так звали любовника его жены; этому рогоносцу доставляло неописуемое удовольствие кричать при своей ненаглядной женушке что-нибудь вроде: "А! Этот тупорылый хряк Жюль! Этот грязный ублюдок Жюль!" Я ушел от него по собственной воле, устав терпеть незаслуженные, так сказать, фидеикомисс{23}, оскорбления. И я поступил в услужение к танцовщице, содержавшей пэра Франции.
- Ты хочешь сказать, к пэру Франции, содержавшему танцовщицу?
- Я хочу сказать только то, что сказал. Это довольно малоизвестная история; я вам расскажу ее как-нибудь на досуге, если вы решите написать трактат о человеческих добродетелях.
- Ты опять взялся за нравоучения?
- В качестве слуги я делаю минимум того, что могу.
- Так ты мой слуга?
- Пришлось. Я пробовал явиться перед вами в другом звании; так вы разговаривали со мной как с лакеем. Мне не удалось убедить вас быть более учтивым, и вот я перед вами в том непотребном виде{24}, какого вы, безусловно, желали. Вы что-то хотели мне приказать, милсдарь?
- Да-да, в самом деле… Но я хотел бы также спросить совета.
- Позвольте вам заметить, хозяин, что советоваться с прислугой - это что-то из комедии семнадцатого века{25}.
- Ты-то откуда знаешь?
- Из журнальных статей…
- Ты читал их? Прекрасно! И что ты о них думаешь?
- Почему это я должен что-то думать о людях, которые не умеют думать?
Луицци вновь умолк, вдруг обнаружив, что и с этим типом, как с его предшественником, ему не удалось ни на йоту приблизиться к своей цели. Он дотронулся до колокольчика, но, прежде чем позвонить, предупредил:
- Хоть ты и сохраняешь силу ума в разных обличьях, мне не по вкусу обсуждать с тобой желанную мне тему, пока ты пребываешь в таком виде. Ты можешь сменить его?
- Я весь к вашим услугам, милсдарь.
- Вернись к первоначальному облику!
- При одном маленьком условии: если вы дадите мне монетку из той мошны, что перед вами…
Арман взглянул на стол и увидел не замеченный им до сих пор кошелек. Он открыл его и достал одну монету. На бесценном металле сияла надпись: ОДИН МЕСЯЦ ЖИЗНИ БАРОНА ФРАНСУА АРМАНА ДЕ ЛУИЦЦИ. Арман тут же понял тайну необычной денежной единицы и бросил монету обратно в кошелек, который показался ему довольно тяжелым, а потому вызвал невольную улыбку.
- Я не могу так дорого платить за какой-то каприз.
- Что это вдруг вы стали таким скрягой?
- Почему "вдруг"?
- А потому что вы бросались горстями этих монет, чтобы достичь меньшего, чем просите сейчас.
- Что-то я такого не припомню.
- Если бы вы позволили представить вам счет, то увидели бы, что ни одного месяца вашей жизни не потратили на что-либо разумное.
- Очень даже может быть, но я хоть жил…
- Это смотря какой смысл вкладывать в слово "жить".
- А разве есть несколько?
- Их два; и они диаметрально противоположны. Для большинства людей жить - значит приспосабливаться к требованиям окружающей среды. И того, кто живет таким образом, в детстве зовут "милым дитятей"; когда он достигает зрелости - "славным малым", а когда состарится - просто "добряком". Все эти три прозвища имеют один общий синоним: глупец.
- По-твоему, я жил как глупец?
- Да-с; и вы считаете, по-видимому, точно так же, ибо прибыли в этот замок, чтобы сменить образ жизни, чтобы вложить в нее новый смысл…
- И какой же? Ты можешь описать его поточнее?
- Это и есть предмет предстоящей нам сделки…
- Нам? Ну нет! - прервал Арман Дьявола. - Не хочу никаких сделок с такой образиной. Мне в высшей степени отвратительна твоя мерзкая рожа…
- Что ж, это вам на руку - кто мало нравится, с тем редко соглашаются. Король, заключающий договор с приятным ему послом, делает опасные уступки; женщина, обговаривающая условия своего падения с симпатичным ей мужчиной, забывает о половине своих обычных условий; папаша, обсуждающий брачный контракт дочери с зятем, который ему по душе, оставляет ему, как правило, возможность впоследствии разорить свою жену. Чтобы не попасть впросак, нужно делать дела с неприятными людьми. В таком случае отвращение служит разуму.
- А в данном случае оно послужит твоему изгнанию, - заявил Арман, позвонив магическим колокольчиком, которому подчинялся Дьявол.
Тотчас воплощение Дьявола в ливрее исчезло, как и первое двуполое существо, и Арман узрел на его месте миловидного юношу. Он явно принадлежал к тем людям, кого каждую четверть века называют по-разному, а в наши дни - фешенебельными{26}. Натянутый, как тетива лука, между подтяжками и штрипками белых панталон, юноша сидел в кресле Армана, положив ноги в лакированных сапогах со шпорами на каминный бордюр. Вообразите к тому же аккуратнейшие перчатки, манжеты с блестящими пуговицами, завернутые на лацканы фрака, монокль в глазу, трость с золотым набалдашником - словом, создавалось полное впечатление будто близкий приятель заглянул к барону де Луицци на чашку кофе.
Иллюзия была настолько полной, что Арману почудилось, будто юноша ему знаком.
- Кажется, мы где-то встречались?
- Никогда! Я туда не хожу.
- Видимо, я видел вас в лесу верхом на лошади…
- Быть того не может! Я предпочитаю бег трусцой.
- Тогда я видел вас в коляске…
- Ну нет! Я обычно сам правлю.
- А! Черт возьми! Я уверен, мы играли на пару у госпожи…
- Держу пари, что нет!
- Вы еще все время вальсировали с ней…
- Да что вы! Я умею только брыкаться!
- И вы за ней не ухаживали?
- Никогда! Я ухаживаю только за собой.
Луицци почувствовал острое желание вышибить чем-нибудь тяжелым упрямство из этого господина. Но на помощь пришел здравый смысл, и Арман начал понимать, что никогда не достигнет желанной цели, если будет продолжать пререкаться с Дьяволом, какое бы обличье тот ни принял. И барон решил покончить с этим типом точно так же, как и с предыдущими, и, звякнув еще раз колокольчиком, крикнул:
- Сатана! Слушай меня и повинуйся!
Едва он произнес эти слова, как потустороннее существо, вызванное Арманом, явилось во всей своей зловещей красоте.
Определенно, то был он - падший ангел из поэтических грез. Он обладал болезненной красотой, иссушенной ненавистью, испорченной разгулом страстей, красотой, еще хранившей печать небесного происхождения; однако стоило демону заговорить, как черты лица выдали жизнь, полную пороков и дурных страстей. Среди всех отталкивающих чувств, мелькавших на его лице, преобладало глубокое отвращение. И вместо того, чтобы почтительно подождать, пока барон обратится к нему, Сатана начал первым:
- Я здесь, чтобы выполнить договор, заключенный с твоим родом, согласно которому я должен дать каждому барону де Луицци все, что тот попросит; думаю, ты знаешь условия этого договора.
- Да, - подтвердил Арман. - В обмен на твои услуги через десять лет каждый из нас принадлежит тебе, если только не докажет, что был счастлив.
- И все твои предки, - добавил Сатана, - чтобы ускользнуть от меня в час расплаты, просили меня о том, в чем, как они считали, состояло их счастье.
- И все ошиблись, не так ли?
- Конечно. Они желали денег, славы, знаний, власти; но и власть, и знания, и слава, и деньги сделали их несчастными.
- Значит, этот договор только в твою пользу; могу ли я отказаться?
- Можешь.
- И нет ничего, о чем я бы мог тебя попросить и что может сделать человека счастливым?
- Есть.
- Знаю, ты не можешь мне подсказывать; но открой хотя бы, известно ли мне это?
- Да, известно; ты часто сталкиваешься с этим в своей жизни, это проявляется во всех поступках, редко в твоих собственных, довольно часто в чужих; и я утверждаю, что большинство людей может обрести эту возможность счастья без моей помощи.
- Это какое-то нравственное качество? Или что-то материальное?
- Ты задаешь слишком много вопросов. Сделал ли ты свой выбор? Говори же: у меня мало времени.
- Совсем недавно ты никуда не спешил.
- Потому что тогда я был в одном из тысячи своих обличий, в которых я прячусь от самого себя и которые делают мое настоящее более или менее сносным. Я заключаю свое существо в презренную и порочную человеческую оболочку и чувствую, что иду в ногу с веком, и не страдаю от жалкой роли, которую мне приходится играть. Один представитель рода человеческого, став государем маленького королевства Сардиния{27}, из глупого тщеславия стал подписываться еще и титулом царя Кипра и Иерусалима{28}. Да, тщеславие может довольствоваться громкими словами, но гордыня требует великих дел, и ты знаешь, что именно она стала причиной моего низвержения; но никогда еще мое достоинство не подвергалось столь тяжким испытаниям. После битвы с Всевышним, после того, как я обвел вокруг пальца столько великих мира сего, вызвал столько страстей, столько катаклизмов, я унизился до постыдного ничтожества грязных интриг и мелких притязаний современной эпохи. Я прячусь от себя самого, чтобы забыть, насколько возможно, чем я стал. Поэтому форма, в которую ты заставил меня воплотиться, мне отвратительна и невыносима. Торопись же; говори, чего ты хочешь.
- Пока не знаю; я рассчитывал на твою помощь.