Эта разница натур замечалась и на лицах сестер. У Розали было правильное лицо, большая чистота линий, спокойные глаза, цвет которых менялся как цвет глубоких вод; у Гортензии же были неправильные черты лица, умное выражение и матовая кожа креолки. Это были север и юг отца и матери, два совершенно различных темперамента, соединившиеся, но не слившиеся, продолжавшие каждый свою расу. И это несмотря на совместную жизнь и совершенно одинаковое воспитание в известном пансионе, где Гортензия через несколько лет после сестры училась тому же самому, у тех же самых учителей; но те же самые школьные традиции, которые сделали из ее сестри серьезную, внимательную женщину, занятую всецело настоящей минутой, поглощенную своими малейшими поступками, не помешали ей сделаться беспокойной, полной химер, вечно волнующейся. Иногда, видя ее такой беспокойной, Розали восклицала:
- Как я счастлива… У меня вот нет никакого воображения.
- А у меня только это и есть! - говорила Гортензия. И она напоминала ей, что на лекциях г-на Бодуи, которому было поручено учить их стилю и способу развития мысли, тому, что он торжественно называл "своими уроками воображения", Розали не имела никакого успеха, выражая все в нескольких сжатых словах, тогда как она с двумя или тремя мыслями в головке исписывала целые тетради.
- Единственная награда, которую я получила, была награда за воображение.
Тем не менее, между ними еуществовала нежная дружба, та любовь старшей сестры к младшей, к которой примешивается дочернее и материнское чувство. Розали брала ее всюду с собой: на бал, к своим подругам, за покупками в магазины, что так развивает вкус парижанок. Даже когда они вышли из пансиона, она продолжала быть ее второй матерью. Теперь она заботилась о ее замужестве, старалась найти ей спокойного, верного спутника, необходимого этой сумасбродной головке, ту твердую руку, которая могла бы уравновесить ее порывы. Межан был точно нарочно создан для этого, но Гортензия, сначала ничуть не отвергавшая его, внезапно стала выказывать очевидную антипатию. Они объяснились по этому поводу на другой день после вечера в министерстве, когда Розали подметила волнение и смущение сестры.
- Да, он добрый, я его очень люблю, - говорила Гортензия. - Это очень честный друг, которого было бы приятно иметь около себя всю жизнь… Но как муж, он мне ничуть не подходит.
- Почему?
- Ты станешь смеяться… потому что он недостаточно действует на мое воображение!.. Брак с ним представляется мне в виде буржуазного, прямоугольного дома в конце прямой, как палка, аллеи. Ты же знаешь, что я люблю другое: непредвиденности, сюрпризы…
- Кто же тогда? Господин де-Лаппара?..
- Мерси! Этот будет предпочитать мне своего портного.
- Господин де-Рошмор?
- Примерный бумагомаратель… А я… я ненавижу бумаги!
Так как встревоженная Розали стала настаивать и упорно расспрашивать ее для того, чтобы узнать, чего она хочет, молодая девушка отвечала:
- Чего бы мне хотелось, чего бы мне хотелось, - и легкая розовая краска покрыла бледность ее лица. А затем она добавила изменившимся голосом, с комическим выражением:
- Мне хотелось бы выйти замуж за Бомпара… Да, Бомпар, вот тот муж, о котором я мечтаю… У этого, по крайней мере, есть воображение, ресурсы против однообразия.
Она встала и принялась расхаживать по комнате той несколько покачивающейся походкой, благодаря которой она казалась еще выше своего роста. Никто не знает Бомпара. Какая гордость, сколько достоинства в его жизни, сколько логики в его безумии. "Нума хотел дать ему место у себя, но он не захотел. Он предпочел жить своей химерой. Еще обвиняют юг в практичности, в изворотливости… Вот уж этот-то противоречит сложившейся легенде… Да… да! Вот и теперь, - он рассказал мне это тогда на балу, - он высиживает страусовые яйца… Искусственный прибор для высиживания яиц… Он уверен, что наживет миллионы… Но он гораздо счастливее так, чем если бы он их имел… Да это какая-то феерия, а не человек! Пусть мне дадут Бомпара, я хочу только Бомпара".
"Ну, и сегодня я ровно ничего не узнаю", подумала старшая сестра, угадывавшая глубокий смысл под этими шутками.
В одно из воскресений Розали нашла, входя, г-жу Лё-Кенуа, ожидавшую ее в передней и заявившую ей таинственным тоном:
- В гостиной гость… одна дама с юга.
- Тетя Порталь?
- Вот увидишь…
Это была не г-жа Порталь, а нарядная провансалка, деревенский реверанс которой закончился звонким смехом.
- Гортензия!
В своей юбке, доходившей до плоских башмаков, в корсаже, с большой тюлевой косынкой крупными складками, с лицом, обрамленным волнами падающих волос, на которых держался маленький чепчик, украшенный бархатной лентой, вышитой бабочками из стекляруса, Гортензия очень походила на красавиц, кокетничающих по воскресеньям на ристалище Арля или гуляющих попарно, опустивши веки, между узорными колонками монастыря Святого Трофима, так хорошо идущими к их сарацинскому цвету лица, похожему на слоновую кость церковных украшений, освещенных дрожащим огоньком свеч посреди белого дня.
- Неправда ли, какая хорошенькая! - говорила мать, восхищенная этим живым олицетворением ее родины. Розали, наоборот, вздрогнула от какой-то бессознательной грусти, точно этот костюм далеко-далеко уносил от нее ее сестру.
- Вот фантазия!.. Положим, это к тебе идет, но я предпочитаю тебя в платье парижанки… Кто это так хорошо одел тебя?
- Одиберта Вальмажур. Она только-что ушла.
- Как она часто у тебя бывает, - сказала Розали, проходя в их комнату снять шляпу, - какая дружба!.. Я начну ревновать.
Гортензия, слегка смущенная, отнекивалась. Их матери доставляло удовольствие видеть этот южный головной убор в доме.
- Неправда ли, мама? - закричала она из другой комнаты… - Кроме того, эта бедная девушка была так одинока в Париже и внушала такое участие своей слепой преданностью гению брата.
- Ну! гению… - сказала старшая сестра, качая головой.
- Конечно! Ты ведь видела эффект тогда, на вашем вечере… И повсюду повторяется то же самое.
А так как Розали отвечала, что надо уметь разбирать настоящую цену этих светских успехов, состоящих из услужливости, шика и прихоти одного вечера, ей возразили:
- Наконец, он в Опере.
Бархатная полоска трепыхалась на маленьком возмущенном чепчике, точно он действительно прикрывал одну из тех экзальтированных головок с гордым профилем, которые он прикрывает там. Впрочем, эти Вальмажуры отнюдь не простые крестьяне, как другие, а последние представители благородного, но захудалого рода!..
Розали, стоявшая перед высоким зеркалом, обернулась смеясь.
- Как, ты веришь этой легенде?
- Конечно! Они происходят прямо от княжеского рода де-Бо… впрочем, все бумаги существуют, так же как и герб над их дверью. Стоит им только захотеть…
Розали вздрогнула. За крестьянином-флейтистом стоял князь. С воображением Гортензии это могло сделаться опасным.
- Все это неправда, - сказала она, не смеясь уже на этот раз: - в предместье Апса найдется добрый десяток семей, носящих это будто бы княжеское имя. Те, которые сказали тебе это, солгали из тщеславия, из…
- Да это сказал Нума, твой муж… Тогда, на вечере в министерстве, он сообщил всякие подробности.
- Ну, ты знаешь, какой он… С ним все нужно приводить в известные границы, как он говорит.
Гортензия ее больше не слушала, она вернулась уже в гостиную и затянула громким голосом:
Mount'as passa ta matinado,
Mourbieù, Marioun…
Это была, на серьезный, почти церковный мотив, старинная популярная в Провансе песенка, которой Нума выучил свою свояченицу и любил послушать ее в ее исполнении с парижским акцентом, скользившим по южным слогам, так что это походило на итальянский язык, произносимый англичанкой.
- Где ты провела это утро, чорт побери, Марион?
- Ходила к колодцу за водой, боже мой, мой друг.
- Кто это говорил с тобой, чорт побери, Марион?
- Одна из моих товарок, боже мой, мой друг.
- Бабы не носят штанов, чорт побери, Марион.
- Это она закрутила свое платье, боже мой, мой друг.
- Бабы не носят шпаги, чорт побери, Марион.
- Это висела ее пряжка, боже мой, мой друг.
- Бабы не носят усов, чорт побери, Марион.
- Это она ела ежевику, боже мой, мой друг.
- В мае месяце нет ежевики, чорт побери, Марион.
- Это была осенняя веточка, боже мой, мой друг.
- Принеси мне тарелку их, чорт побери, Марион.
- Птички съели их всех, боже мой, мой друг.
- Я отрублю тебе голову, чорт побери, Марион.
- А что же вы сделаете с остальным, боже мой, мой друг.
- А выброшу в окно, чорт побери, Марион!
- Собаки да кошки полакомятся знатно, мой друг.
Она вдруг прервала себя, чтобы выпалить с жестом и интонацией Нумы, когда он увлекался:
- Это, видите ли, дети мои… Это прекрасно как Шекспир!..
- Да, картинка нравов, - сказала Розали, подходя. - Муж грубый и свирепый, жена увертливая лгунья… настоящая южная парочка,
- О, дочь моя! - сказала г-жа Лё-Кенуа тоном кроткого упрека, тоном давнишних, вошедших в привычку, ссор. Табуретка перед роялем вдруг повернулась на своем винте и перед Розали оказался чепчик негодующей провансалки.