III
Мы устроили настоящую засаду: я занял ответственный пост у ворот, Гагара должен был обойти со стороны дороги и отрезать отступление, Иван Васильич перелез через забор прямо в лес и оттуда должен был открыть атаку на неприятеля. Юлка неистовствовала у ворот, монахини заперлись в избе на крючок, а он продолжал сидеть у едва тлевшего огонька и преспокойнейшим образом подбрасывал в него щепочек. В приотворенную калитку я видел широкую согнутую спину и голову без шапки. Раздался сигнальный свист, и мы открыли наступление. Первой бросилась на приступ Юлка.
- Эй, кто есть, жив человек, сдавайся!.. - кричал Иван Васильич, показываясь из лесу с ружьем в руках.
Молчание. Одна Юлка с визгом наступает на сгорбленную фигуру у огня и раза два, кажется, успела хватить зубом.
- Да ты умер, что ли? - слышится недоумевающий голос Ивана Васильича. - Сдавайся!
Мы с трех сторон подходим к огню, и Иван Васильич схватывает незнакомца полицейским приемом - за плечи сзади.
- Кто таков человек?
- Живой человек… - отвечает наконец незнакомец слабым, охрипшим голосом.
- Откуда взялся?
- Из лесу…
- Как зовут?..
- Косач… птица… бруснику ел, листвень ел, мох ел - и вышел косач.
- Видим, что птица… - спокойно говорит Иван Васильич. - Бродяга?..
- Около того… Говорят тебе: косач.
- Зачем ночью подходишь, дьявол? А как я бы да тебя хлсбыснул пулей…
- И стреляй… Сбился с дороги… отощал… три дня хвою да грибы ел… Вот огня не было, ноги не держат…
- От артели отстал?.
- От артели… боялся днем-то подойти…
Пленный был приведен в избу. При огне он оказался тщедушным мужиком с горбатой спиной и зеленым, испитым лицом. Один глаз вытек, а на его месте оставалось одно закрытое веко. Весь костюм состоял из одной заношенной рубахи, пестрядинных портов и какого-то отрепья на плечах. Войдя в избу, он перекрестился и проговорил:
- Дайте поись… смертушка пришла…
- Ну и зверя залобовали! - качал головой Иван Васильич, делая знак жене.
Появилась краюшка хлеба и чашка с квасом. Бродяга дрожащими руками ухватился за хлеб и принялся его есть с жадностью. Я протянул было руку к своим дорожным запасам, но Ивзн Васильич остановил меня:
- Не нужно… Очень уж сердяга отощал, не стерпит настоящей еды. Отвык от хлеба-то…
Столпившиеся у дверей монахини смотрели на несчастного бродягу со смешанным чувством страха и сожаления. Слышались вздохи.
- Дальний будешь, миленький? - осмелилась наконец спросить одна из сестер.
- Дальние, голубушка… из-под Иркутскова… - быстро ответил бродяга и посмотрел таким голодным взглядом на всех нас. - Отощал… из сил выбился.
- Господи, батюшка!.. - слышался благочестивый шепот.
- Ну, куда я теперь с тобой, косач? - спрашивал Иван Васильич, расхаживая по комнате. - Ну, куда?.. Шел бы своей дорогой… Вот не угодно ли! - обратился Иван Васильич уже ко мне. - Я же его и представляй в город… Это значит - тридцать верст вперед да тридцать верст назад. Нет, спасибо, голубчик… Это уж третий так-то ко мне навязывается: отобьется от артели, и вези его в город. У них, у бродяг, тракт по реке Исеги, а потом через горы перевалом: на реку Чуоовую идут - старинный тракт. Верстах в двадцати от кордона ихняя бродяжья тропа. В лето-то, может, тысячи три человек пройдет: все в Расею, значит, обращаются… Ох-хо-хо!.. Когда урядником был, так до смерти, бывало, надоедят эти бродяги, особливо по осени, когда холодом их в горах достигнет. Артелями приходили: предоставь по начальству. Это они зимовать в острог просятся… И вот все такие орлы! Ну, что с ним поделаешь, с косачом?..
- Заплутался… - точно про себя говорил бродяга. - Отощал… все думал - выйду на дорогу, а самого уж вторые сутки мутит… с голоду мутит…
- Чем же ты кормился? - спрашивает сестра побойчее.
- Саранку копал да ел… медвежью дудку, бруснику… огня не было, вот главная причина… Иззяб весь, ноги избил, отощал…
- Вот что, сестрицы, идите-ка с богом спать, - предложил Иван Васильич, позевывая. - Утро вечера мудренее.
Монашки придвинулись к двери и зашептались., - Боятся оне… - объяснила хозяйка. - Может, он не один: и отворит ночью ворота товарищам, всех и укокошат. Тоже бывали случаи…
- Пустяки!.. Идите, сестрицы, а для острастки Юлку возьмите…
Напуганные монахини едва решились уйти в свою избу, хозяйка улеглась за свою занавеску, а Иван Васильич продолжал ходить по избе и думал вслух:
- Ежели отпустить его, - пристанодержателем назовут…
В город везти - одна маята. Ну и задал же задачу… А?.. Ты вот что, косач, как мы уснем, ты и уходи потихоньку, а я скажу, что бежал… Не укараулили - и вся недолга.
- Нет уж, будь милостив, предоставь в острог…
- Ах, какой человек навязался! Охота мне тащиться тридцать верст да там по разным мытарствам ходить… Право, ночью и уходи своей дорогой.
- Не могу… обезножил… силы нет…
Бродяга был настолько жалок, что на него невозможно было даже рассердиться.
- Вы меня свяжите, а сами ложитесь спать… - предложил он нейтральную меру.
- Чего тебя вязать… Ах, ты, притча какая!.. Тебе бы только вон там по-за горой левее взять - тут сейчас и тропа выйдет. Все равно, перезимуешь в остроге и опять убежишь…
- Убегу…
- Ну, так по этой же дороге придется идти, притча этакая?..
- Нет, уж предоставь по начальству.
Я долго всматривался в несчастного бродягу. На вид ему можно было дать лет пятьдесят. Русые волосы, сбившиеся в кошму, и песочного цвета борода не были еще тронуты сединой. Но это лицо мне навсегда запало в память; худое, изможденное, с обтянувшимися около зубов губами, обострившимся носом и лихорадочно горевшим единственным глазом. Бродяга - это неизбежная принадлежность нашего уральского быта. Их каждый видал на тракту: идет обоз или экипаж катится, к ним из стороны выходит один или двое, снимают шапки и кланяются. Редкий не подаст куска хлеба или копеечки. Видал я бродяг в лесу, по волостным правлениям, на этапных пунктах, в камерах судебных следователей, на скамье подсудимых, но "косач" положительно выдавался своей отчаянной беспомощностью, голодным видом и упорным желанием попасть непременно в острог. Тысячи таких вот косачей бродят по лесу, перебираясь через Урал на родину, - даже страшно делается при одной мысли об этом волчьем существовании. Выбитые из колеи, они, эти бродяги, отрекаются от своего имени, последнего достояния, которое несет человек с собой даже в могилу… Косач - и все тут… Звери и птица живут без имени, и бродяги тоже. Это полная гражданская смерть, а между тем таких не помнящих родства бродяг тысячи. Нет, жизнь положительно - страшная вещь.
Утром рано мы возвращались в город. За моим экипажем на телеге ехал Иван Васильич, а рядом с ним сидел косач. Он проспал в избе, не связанный, и выглядел при дневном свете еще несчастнее. Иван Васильич имел сосредоточенный, почти сердитый вид.
- Привезешь его в город, а там своим бродягам не рады, - ворчал он, усаживаясь в телегу. - Еще обругают, зачем привез…
Утро выдалось пасмурное. Начинал накрапывать мелкий дождь. В одном месте нам дорогу перебежал заяц - это уже окончательно взволновало Ивана Васильича, и он сердито начал отплевываться.
Не у дел
Рассказ
I
- Видели Марзака… - торжественно заявлял наш кучер, Яков, неподвижный и вялый хохол.
- Где видели?
- А по улице иде, пранци его батьке…
- Что же, его задержали, Марзака?..
- А зачем его держать: сам приде ночью у кабак - там и словимо.
- А если не придет?
- Приде… Куда вин денется, пранцеватый?..
При последнем слове Яков лениво улыбался, раскуривал трубочку и делал необходимые приготовления к предстоящей ночью баталии, то есть лез на печь и доставал чугунный пест от ступки - единственное оборонительное и наступательное оружие в нашем доме. Хохлацкое спокойствие производило на нас, детей, импонирующее впечатление, и мы смотрели на Якова с раскрытым ртом, как на героя: Яков будет ловить разбойника Марзака; Яков побежит в кабак с чугунным пестом в руках по первому удару набатного колокола крепостной заводской конторы; Яков будет вязать веревкой Марзака, и т. д.
- Яков, а тебе не страшно? - приставали мы к нему. Ведь Марзак с ножом…
- Нехай с ножом…
- Он тебя зарежет…
- А пест?
Мы, дети, страшно волновались и выслеживали каждый шаг Якова до того момента, когда нас отправили спать. Волновались и большие, хотя эта история повторялась через известные промежутки не один раз. Всего более смущала уверенность, что Марзак должен прийти именно в кабак и никуда больше. В этой мысли было что-то роковое, неизбежное, как сама судьба, и фатализм положения пугал одинаково как больших, так и маленьких. В Марзаке чувствовалась какая-то стихийная сила, не укладывавшаяся в тесные рамки заурядного прозябания.
Вечером, когда все стихло, в калитку осторожно стучала какая-то невидимая, таинственная рука. Кучер Яков, не торопясь, выходил за ворота и долго с кем-то шептался, а потом возвращался в кухню и упорно молчал.
- Из конторы сотник приходил… - объясняла нам кухарка под величайшим секретом. - Народ сбивают… Легкое место сказать: одного человека пымать!.. тьфу!..