Характеристика Мизгиря была бы неполной, если бы я не прибавил описание собаки Мучки, сопровождавшей своего хозяина по пятам. Это была не охотничья собака в собственном смысле слова и не дворняга в тесном, а промысловая, одно из тех удивительных созданий, которые только не говорят. В характере специально охотничьих собак и в каждом их движении на меня производит всегда неприятное впечатление что-то лакейское, приниженнее и вороватое, тогда как в промысловой собаке сохранились деловая серьезность и сознание своего собачьего достоинства. Такая собака не будет облаивать зря каждого встречного, не будет и ласкаться без пути или соваться без всякого толку, опять-таки потому, что у нее есть свое главное дело; хозяина ока стережет тоже умненько, как и ласкается. Мучка меня приводила! в восторг своим тактом, выдержкой и солидностью. И масть у нее была какая-то необыкновенная: настоящий волк, если бы не задранный кольцом хвост. По происхождению Мучка принадлежала к вогульским лайкам, и этот тип промысловой собаки выработался, вероятно, не одной сотней лет. Нужно было видеть Мучку на охоте, чтобы вполне оценить ее редкие качества. Мое появление с ружьем всегда производило в душе Мучки мучительную раздвоенность: своим собачьим сердцем она принадлежала Мизгирю, а охотничий инстинкт толкал ее ко мне.
Нужно было видеть собаку, когда мы отправлялись на охоту. Мизгирь всегда сопровождал меня, хотя и никогда не стрелял. Я подозреваю, что он и ходил со мной только для того, чтобы потешить собаку. Мучка сама вела в лес и понимала каждое движение. Глаза ее блестели, движения принимали неуловимую грацию, какую породистому животному придает "кровь", и только время от времени она какими-то виноватыми глазами смотрела на хозяина, точно извинялась за свое охотничье опьянение.
- Ну, побалуй… - говорил Мизгирь. - Ишь воззрилась!..
- Отчего ты не заведешь себе ружья? - несколько раз спрашивал я у Мизгиря. - Сколько бы добыл себе дичи…
- Не люблю, - коротко отвечал Мизгирь.
- Да отчего не любишь?
- А так… неподходящее дело.
Сколько я ни добивался более обстоятельного ответа, но ничего не мог выпытать.
В своей даче Мизгирь знал каждый уголок, каждое дерево, каждый камень и мог пройти ее из конца в конец с завязанными глазами. Вообще в нем было много качеств настоящего лесника, начиная с необычайной способности ориентироваться. Он с точностью настоящего хозяина знал, где, какие и сколько выводков, куда они выходят пастись, какие перемены произошли в их составе и т. д.
- Агромадных три петуха под Ереминым Верхом на лиственях кормятся, - сообщил он. - По заре так и поговаривают. С кордона слышно, как они бормочут.
Закисшая лиственница - любимое кушанье глухаря. Сначала птица садится на дерево кормиться только по зарям, а потом - и днем. Когда стоит слишком ясная погода или дует ветер, глухарь "сторожит", и к нему без собаки подойти на выстрел в такую стоогую минуту почти невозможно. Лучшее время охоты - те серые осенние дни, когда с утра начинает "могросигь". С собакой охота облегчается во много раз, особенно с такой, как Мучка. Она сама отыскивала глухаря не "по поеди", как другие собаки, не лаяла слишком громко и не прыгала на дерево, а выводила верхним чутьем. Глухарь в пернатом царстве напоминает какой-то дубоватой простотой медведя. В обыкновенное время очень чуткая и сторожкая птица, за исключением периода весеннего токования, на лиственнице он делается совсем глупым, особенно, когда завидит собаку. Не нужно было даже говорить, кого облаивала Мучка: она так выразительно тявкала раза два - три и делала выжидательную паузу, давая время подойти. Заслышав наши шаги, она снова начинала лаять, чтобы отвлечь внимание глупой птицы на себя. Одним словом, удивительная собака.
Всего интереснее был момент, когда подкрадывание к - птице кончалось и я взводил курок винтовки. Мизгирь затыкал уши пальцами и закрывал глаза, как слабонервная девица. Когда раздавался выстрел, он вздрагивал и как-то испуганно глядел на лиственницу, где сидел глухарь. К убитой птице он совсем не подходил.
- Боишься выстрела? - спрашивал я его.
- Нет… Крови боюсь, - отвечал он, закрывая глаза и съеживая свои почти детские плечи. - Страшно!.. Не могу… Сердце так и зайдется.
Нужно заметить, что прелесть осенней охоты на глухарей не в количестве убитой птицы, а в грустной поэзии умирающего леса, расцвеченного последними красками. Трудно сравнить с чем-нибудь то чувство, которое охватывает вас, когда вы бродите по лесу такой осенью. Под ногами как-то по-мертвому шуршит облетелый лист, трава тоже сухая и жесткая, как волос, а зато какими яркими цветами играют березняки и осинники, точно обрызганные золотом и кровью! Воздух напоен тем особенным горьковатым ароматом, какой дает палый лист; осенний крепкий холодок заставляет вздрагивать, дышится легко, и вы переживаете то состояние приятного опьянения, какое производит дорогое старое - вино. Самая усталость не гнетет, а только сулит крепкий сон, отличный аппетит и какую-то необъяснимую полноту существования.
II
Раз вечером, когда мы возвращались с охоты, издали еще можно было разглядеть приваливавший к кордону транспорт. На полянке перед воротами стояли десятки роспусков, нагруженных железом. Погода стояла хорошая, и заводоуправление воспользовалось ею, чтобы отправить с Уралки осенний караван. У ворот нас встретил подручный Пимка, почесывавший затылок.
Целое гнездо "соловьев" слетелось, - проговорил он. Ночевать остались, галманы.
- Ну и пусть ночуют, - покорно согласился Мизгирь, прибавляя шагу. - Надо овса отпустить… сена…
- Пусть кони-то сперва выстоятся…
У Настасьи уже топилась печь для "соловьев": надо было готовить ужин. В воротах мы встретили плечистого и загорелого "соловья", известного под именем Волка. Он вышел из избы покурить на свежем воздухе коротенькую трубочку. Настасья не любила, когда "соловьи" курили табак в избе, и немилосердно их гнала на улицу даже в клящий мороз.
- А, Мизгирь… - лениво протянул Волк, презрительно оглядывая тщедушную фигурку кордонщика. - Веселенько ли прыгаешь?..
Мизгирь только сморщился и ничего не ответил. Он вообще не выносил "соловьев" с их грубыми шуточками и нахальством. Всех "соловьев" набралось больше десяти, и ночлег был испорчен. Обыкновенно ночевать на кордоне составляло одно удовольствие: Настасья содержала избу необыкновенно чисто и постоянно выгоняла спать Пимку куда-нибудь на сарай, так что даже Мизгирь заступался за своего подручного.
- Только дух в избе портит, - объясняла Настасья с обычной своей суровостью. - Мучка спит же на дворе, ну и Пимка тоже… Неважное кушанье…
Будь лето, и я предпочел бы выспаться где-нибудь на сеновале, но в сентябре на Урале ночи настолько холодные, что об этом нечего было и думать. А в избе сейчас набилось человек десять народа, и можно представить, какой стоял там воздух. Когда мы вошли в избу, на столе стоял ведерный самовар, а около него разместились вспотевшие, красные ямщичьи физиономии. Народ был все рослый, могучий.
- Эй, ты, святая душа на костылях! - крикнул кто-то на Мизгиря. - Куда запропастился?.. Пора коням задавать овса…
- А ты не ори, - ворчал Мизгирь. - Все будет…
- Ах, ты, Мизгирь… Настасья, и не нашла же ты себе хуже в мужья! Разве это человек: взять двумя пальцами и раздавить, как клопа.
- И то замаялась я с ним, - отозвалась Настасья. - Только званье, что мужик, а какой в нем прок: комар комаром.
- Как же это ты, Настенька, этакая корпусная женщина, и вдруг за Мизгиря изгадала? Тебе бы, по-настоящему, какого мужа надо: ратника, одним словом. Тоже вашу сестру, бабу, вдругорядь и поучить надо, а ты зашибешь сама своего Мизгиря.
- Так уж, враг попутал, - отшучивалась Настасья, привыкшая к подобным разговорам. - Будто пожалела я его, а он меня и обманул… Ошибочка маленькая вышла.
Напившись чаю, я отправился на полати, где вповалку спало потомство Мизгиря. У него почти каждый год родился ребенок, но в живых оставалось всего человек пять. Старшему мальчику было уже лет восемь, а остальные - мелюзга. Дети ростом напоминали мать; все были такие же крепыши, и Мизгирь пестовал их с трогательной нежностью. Вся эта белоголовая детвора теперь уже спала мертвым детским сном. Я долго лежал, прислушиваясь к галденью "соловьев". В избе оставались всего трое, да пришел еще с улицы Волк, поместившийся на приступке у печки. Мизгирь сидел на лавке, скрестив по-детски свои голые ноги. Рядом с ним сидел Пимка и вышучивал Настасью вместе с другими.
- Удивительное это дело, братцы, - гозорил Пимка, ухмыляясь. - Как это только по осени первый транспорт прошел, так у нас новый ребенок. Точно вот ветром дунет… Ок-казия!
Ответом послужил громкий хохот "соловьев".
- Уж Пимка, тоже и вырежет штучку!.. Как, говоришь, пройдет транспорт, так и ребенок? О-хо-хо…
- Правильно, - подтвердил Пимка, встряхивая своей беспутной головой. - Я так ребят и считаю осенями, по первому транспорту.
Мизгирь сидел на лавочке и как-то жалобно улыбался, склонив голову немного набок, Настасья сердито ворочала какие-то горшки в печи.
- Ай, Пимка, ай, прокурат!..
- И давно это примечаю я, братцы, что ребята у нас ростом-то в транспортных.
- Слышь, Настасья?!. О-хо-хо…
- Не вашего ума это дело! - огрызалась Настасья. - Тоже нашли над чем измываться… Охальники! Ты что это и впрямь, Пимка, зубы-то моешь? Я вот возьму ухват, да как примусь тебя обихаживать: только стружки полетят.
Не выйди из себя Настасья, все обошлось бы обычными шуточками, но она как-то сразу потеряла равновесие и ввязалась в разговор с настоящим бабьим азартом. Пимка тоже бы отстал, если бы бабья угроза не задела его мужицкой гордости.