II
Ласковое апрельское солнце едва занималось, а Никешка уже сидел у своего окна и глядел на улицу. Уральская весна поздняя, и, несмотря на последние числа апреля, кое-где еще лежали кучки почерневшего и точно источенного червями снега. Весенняя грязь за ночь покрылась тонким слоем льда, который хрустел и ломался под копытами лошадей, как стекло. Накопившаяся за зиму дрянь, которую чумляцкие обыватели выкидывали за неимением помойных ям прямо на улицу, теперь точно вылезла из земли и задерживала таяние последнего снега. Никешка смотрел вдоль улицы на новую крышу новой избы Ковшова и любовался собственной кобылой, которая не без ловкости подбирала отвислыми старыми губами клочки гнилого сена, валявшиеся на улице.
- И тварь только: чем, подумаешь, жива? - удивлялся Никешка добычливости своего единственного живота. - Не хочет помирать, подлая… брюхо-то, видно, не зеркало!
Пригретый весенним солнышком, Никешка задумался о лете. Вот пройдет с гор вода, и везде-то займется трава. Поведут тогда все лошадей в пасево, выедет он, Никешка, на своей кобыле, как следует пастуху, - лето-то и пройдет шутя. Кобыла всегда успевала отъедаться к осени, хотя и летом Никешка не считал нужным ее кормить: сама должна себе пропитал добывать, на то она и кобыла. Деньгами да кормом скотины тоже не укупишь, как делает Ковшов и другие толстосумы.
А солнышко так и греет, так и греет… Смертная лень одолела Никешку: высунул башку в окно и сидит. Скоро вот на фабрике свисток завоет, народ побежит на работу… Дураки!.. А Никешка будет сидеть да поглядывать. Когда надоест сидеть, пойдет к Пимке, - не подвернется ли какой хороший человек. Никешке тоже иногда перепадают даровые стаканчики водки: загуляет человек, что ему стоит угостить. Бывает, что и Никешка пригожается… Худ-худ, а без него тоже дело не обходится.
Задымили печи у проворных хозяек, поднялся медленный шум закипавшего дня, напахнуло крепким весенним ветерком. Никешка зажмурился от удовольствия, а его широкое, бородатое лицо с заплывшими глазками даже покрылось маслом. Кобыла, набившая себе брюхо разной дрянью, тоже дремала на солнышке, и Никешка еще раз подумал: "Ишь, подлая тварь, чувствует". А свисток уж скоро. Никешку позывает на сон. Голова свешивается, как отшибленная, и солнце греет теперь только самую макушку с поредевшими темными волосами.
- Никешка… Морок!..
- А?.. Что?.. Эк вас взяло!.. - мычиг Никешка, стукаясь головой о верхний косяк окна. - Ну?..
- Недавно ослеп: без очков-то не видишь?.. - повторяет тот же сердитый голос.
- Что глядеть-то?.. Ишь расшеперился: не велик в перьях-то!
- А ты не корачься, Морок… Добром тебе говорят: куда дел сапоги? Где ты вечор-то был, окаянная душа?.. Окромя тебя, некому украсть сапогов…
Никешка несколько время молчал, как человек, удрученный сознанием, что действительно, кроме него, некому украсть сапогов. Да и староста налицо, и понятые, и Егранька Ковшов выбежал на улицу в одной рубахе, счастливый чужим безвременьем.
- Какие сапоги? - удивляется Никешка точно про себя.
- А вот мы тебе, Мороку, покажем, какие!..
- Он, он украл!.. Верно… - кричал Ковшов, размахивая руками. - Да вы чего с ним разговариваете? Айда, волоки прямо в волость!
Происходит некоторое колебание. Нужно все по форме сделать: может, не найдется ли поличное? Мужики идут прямо в избу. Никешка встречает их спокойно и даже не поднялся с лавки.
- Обыскивай, а то я и сам ничего не найду, - подсмеивается он.
- Не заговаривай зубов-то, - ругается староста, заглядывая на пустые полати. - И чем живет человек?.. А сапоги все-таки ты, Морок, упер!..
- Поищите, может, двое найдете.
Обыск кончается в несколько минут: кроме ременного пастушьего хлыста, в избе ничего не оказалось, - все свои богатства Никешка носил на своих плечах.
- Айда в волость! - кричал в окно Ковшов: в избу он не смел войти. - Наверно, у Пимки в кабаке сапоги, потому, кроме Никешки, некому… Известный заворуй!.. Из кабака не выходит…
- Отвяжись, судорога! - ворчал Никешка, подпоясывая свой рваный полушубок. - Посоли лучше свой-то самовар да ступай чай пить. Ну, староста, не то пойдем в волость…
- И то пойдем… - равнодушно соглашается староста, быстро израсходовавший весь свой административный пыл.
На улице уже столпилась куча любопытных. Все желают посмотреть, как поведут Морока в волость. В толпе баб главным действующим лицом является чахоточный синельщик Илья, который в таких случаях незаменим: кричит, машет руками и бросается в разные стороны, как бешеный. Горбун Калина, единственный "чеботарь" в Чумляках, молча стоит со старым Мироном. Появление Морока произвело известное впечатление на толпу: он выше всех ростом и с такою уверенностью шагает по самой середине улицы.
- Мы тебе, милаш, по-ок-кажем, какие сапоги бывают! - повторяет староста, не желающий дискредитировать свою власть на людях.
- Горячих ему!.. Горячих!.. - орет вдогонку Ковшов.
Процессия торжественно идет вперед, потом спускается к заводскому пруду и делает легкую остановку у кабака Пимки. Заведение пристроилось как раз на самом юру, так что и в фабрику, и в церковь, и на базар народ идет мимо. Пимка выскакивает в простой кумачной рубахе.
- Подавай сапоги! - кричит ему староста еще издали. - Окромя тебя, негде им быть.
- Да я… а-ах, божже мой! Да вот провалиться… да будь я трою проклят, ежели касательство какое! - клянется Пимка, пойманный врасплох. - Да мало ли ко мне народу всякого шатается?
- Сапоги!
Пимка моментально исчезает, и в ответ на приказание старосты из кабака летят искомые сапоги. Староста медленно поднимает их с земли, оглядывает и утвердительно кивает головой: "Они самые, в настоящую точку, как показывала Дунька Ковригина"… Сапоги приобщаются к делу, и процессия продолжает свое шествие.
Окруженный понятыми, Никешка идет своим развалистым шагом и старается не смотреть на встречных. На повороте в гору нагоняет эту толпу мужиков веселая гурьба заводских поденщиц, которые торопятся поспеть до свнстка; Никешка инстинктивно оглядывается, и один этот взгляд останавливает говорливую поденщицу.
- Ты чего уперся, столб? - ругается староста и начинает толкать Никешку в спину крадеными сапогами. - Вот они, сапоги-то! Погоди, мы тебе покажем…
Но Никешка продолжает стоять на месте и старается разглядеть молодое девичье лицо, которое прячется в толпе поденщиц.
- Да ведь это Даренка… - вслух удивляется он, занятый своими личными соображениями. - Последняя у Мирона девка ахнула… а?..
Ответа нет. Из толпы поденщиц выступает только отпетая солдатка Матрена, старшая дочь Мирона, и вызывающе смотрит на заворуя-Морока.
- Ступай, ступай! - кричит староста, упираясь в спину Никешки обеими руками. - Эко дерево, подумаешь…
- Хошь бы ботинки украл да мне подарил, - смеется Матрена, подступая ближе.
- Куда ты Даренку-то ведешь, отпетая? - как-то глухо спрашивает ее Никешка.
- Никто ее не ведет: своей волей пошла. А тебе какая печаль сделалась?
Все поденщицы одеты бедно, но с тем шиком, как одеваются на заводах. Поношенные ситцевые сарафаны подтыканы, чтобы показать юбки с пестрыми подзорами; на головах большею частью кумачные платки. Матрена всех наряднее и смотрит кругом потерявшими всякий стыд глазами. Младшая ее сестра, Дарья, вышла еще в первый раз на поденную работу и одета совсем бедно. Она напрасно старается спрятаться в толпе от испытующего взгляда Никешки. Подруги ее подталкивают. Никешка быстро повернулся и сосредоточенно зашагал в гору к волости. Загудел свисток на фабрике - и толпа поденщиц бросилась врассыпную.