III
В последний раз в Шайтанском заводе я был в восьмидесятых годах. Завод значительно увеличился, появилось много новых построек, но из старых, знакомых, дорогих по детским воспоминаниям, оставалось уже мало. Народилось и выросло молодое, незнакомое поколение, и успели сложиться уже некоторые новые формы заводского быта. Так окончательно вымер контингент дураков и дурочек. Вместо одного кабака с елкой, заменявшей вывеску, выросли целых пять питейных заведений. Да, много было нового, и в душе поднималось невольное старческое чувство, то особенное чувство, когда вас охватывают беспричинная грусть и беспокойные размышления о суете сует.
Поздним летним вечером, когда благочестивые люди улеглись спать, ко мне в квартиру завернул знакомый заводский служащий сообщить, что сейчас поймали двух бродяг и отвели их в волость.
- Разве есть опять беглые? - удивился я.
- Нет, не свои, а чужестранные, - объяснил служащий. - Надо полагать, сбились с дороги, поплутали-поплутали по горам, ну и зашли в жило , а их здесь и накрыли. У них свой тракт: по реке Исети, а потом на Чусовую.
Мне захотелось взглянуть на бродяг, и мы отправились в волостное правление, до которого было десять шагов.
По заводам волости щеголяют своим приличным видом и даже богатством. Так, шайтанское волостное правление помещалось в каменном двухэтажном доме, выстроенном на "пропойные деньги", то есть на те тысячи рублей, какие выплачивались обществу кабатчиками за разрешение открыть в заводе известное число заведений. Во втором этаже брезжил еще огонек, и запоздавший над своими бумагами писарь встретил нас с недовольным и сердитым лицом.
- Бродяги, известно, бродяги и есть… - ворчал он, зажигая сальную свечу, чтобы проводить нас в нижний этаж, где помещался "карц". - Невидаль какую нашли…
Мы спустились в какой-то коридор, где пахло официальной вонью всех кутузок, холодных и всяких других узилищ.
- Варнаки какие-то, - уже добродушно объяснял писарь, пробуя на всякий случай крепкую деревянную дверь с решетчатым оконцем. - Эй, Федя, где у тебя ключ?..
Где-то в углу на лавке послышалась тяжелая возня, и из темноты выступила плечистая фигура каморника, пошатывавшегося спросонья. Повернулся ключ в замке, и дверь распахнулась.
- Эй вы, голуби… покажитесь! - командовал писарь, поднимая свечу кверху. - Один назвался "Не поминай лихом", а другой "Постой-ка". - Ну, пошевеливайтесь, господа, не помнящие родства… Который "Постой-ка"-то?..
- Я, - ответил разбитый тенорок из темного угла.
Бродяги оказались самыми обыкновенными, и попались они тоже самым обыкновенным образом. "Постой-ка" попросил табаку и равнодушно завалился опять на нары.
- А они не убегут у вас? - спрашивал служащий, посматривая на деревянную стенку, отделявшую эту камеру от соседней комнаты.
- Ну, у нас-то уж не уйдут… - самодовольно ответил писарь и, мотнув головой на каморника, прибавил - Вон у нас какой благодетель для них приспособлен… хе-хе!.. Федя, не пустишь?
- Не пущу… - лениво ответил каморник. - Где им… Так, расейские. Их надо еще с ложки кашей кормить…
Это был Марзак. Я не узнал его сразу в темноте и только теперь рассмотрел хорошенько. Да, это был он - та же кудрявая голова, тот же закрытый глаз, та же сутулая, могучая спина.
- Не узнаешь? - спросил я его.
- Запамятовал, ваше скородие… - ответил Марзак тоном человека, приобщившегося к местной администрации.
- А вы его знаете? - спрашивал, в свою очередь, писарь. - Он у нас в сотских ходит вот уже третий год… Ну, Федя, запирай: сладенького понемножку.
Подснежник
Очерк
I
- Васька, и нет у тебя стыда ни капли… Погляди-ка ты на себя-то, на рожу-то на свою… Ох, погибель ты моя, Васька, не глядели бы на тебя мои глазыньки!..
- Мамынька…
- Какая я тебе мамынька?.. Другим матерям дети-то на радость, а мне петля на шею. По станице идешь, так все пальцами тычут: вон Васькина мать идет. Приятно это матери-то, когда проходу нет от твоих качеств?..
- Мамынька…
- И не смей ты этого самого слова выговаривать, а то прокляну… Лучше уйди с глаз долой…
Страшный контраст представляли эти два споривших голоса: старая казачка Ульяна так и дребезжала, точно треснувшее стекло, а грубый голос Васьки гудел такой полной нотой, как гудит ворвавшийся в комнату шмель. Впрочем, достаточно было взглянуть на действующих лиц, чтобы понять эту разницу: высохшая, как щепка, Ульяна казалась девочкой рядом с своим сыном. Он сидел на лавке в накинутом на плечи татарском азяме и в белой войлочной киргизской шляпе на голове; красная кумачная рубаха врезалась воротом в красную могучую шею, а из широких киргизских кожаных шаровар, расшитых когда-то шелком, выставлялись голые ноги. Удивительный был человек этот Васька; он казался каким-то выходцем среди остальной человеческой мелочи, точно сорвался с какого-нибудь свитка увертливого московского подьячего, где означены были такие приметы: "волосом рус, кудреват, борода тоже русая, окладом надвое, над левой бровью к носу сечено на-полы да затерто зельем, глаза быстрые, из себя кряжист" и т. д. Такие молодцы родились только в разинской Руси, и сама Ульяна не могла дать толку, в кого мог Васька уродиться таким богатырем.
- Мамынька, а… дай двоегривенный…
Именно этого и ждала Ульяна и вся точно вскипела: этакий лоб пришел обирать у матери последние деньги! Легкое место сказать: двоегривенный… Ведь ей, старухе, и в неделю его не выработать на пряже или полотьем гряд, а он все равно снесет его в кабак, двоегривенный-то. Взбешенная этой просьбой, Ульяна кинулась к сыну с кулаками.
- Двоегривенный, а?.. - визжала она, наскакивая на своего богатыря. - Ты думаешь, я на тебя и управы не найду… а?.. Сейчас побегу к атаману… Будет мне терпеть от тебя!
Старуха бросилась к двери, но вернулась и опять кинулась на Ваську с какой-то яростью, как раненый зверь.
- Да ты с кем разговариваешь-то, беспутная голова! - уже хрипела она и ловким ударом по затылку сшибла белую шляпу с Васькиной головы. - Бога-то хоть побойся… лезешь в шапке в избу, как орда какая…
Васька покорно нагнулся, чтобы поднять с полу шляпу, и свесившиеся русые кудри закрывали его лицо до самых усов. Разогнувшись, он исподлобья посмотрел на мать, движением головы откинул волосы назад и, улыбнувшись, проговорил:
- А ты погляди, мамынька, вот на это…
Скинув с правого плеча азям, Васька открыл висевшую, как плеть, руку: красная рубаха была разорвана, и на самом плече вздулся сине-багровый пузырь с кулак величиной. Ульяна только жалобно ахнула и зашаталась на месте.
- Васенька, голубчик, кто это тебя изувечил? - закричала она, привычным глазом осматривая кровоподтек. - Ах, разбойники!.. Ужо я тебе разотру в бане да травки приложу. Кость-то хоть цела ли осталась, а мясо заживет… Ах, разбойники, душегубцы проклятые!..
- У башкыр на байге был… - бормотал Васька виновато, - Ну, так оглоблей и зацепили… В голову, подлецы, метились, да только промахнулись.
Я был единственным свидетелем этой сцены, потому что занимал небольшую комнату рядом. Собственно говоря, первая ее половина представляла довольно заурядное явление, потому что Васька частенько завертывал к матери за двоегривенными и получал безропотно жестокую головомойку, но теперь весь интерес сосредоточивался на неожиданном финале.
Когда я показался на пороге, Ульяна жалобно запричитала, - свое, домашнее горе при постороннем человеке казалось еще больнее.
- Перестань выть, - останавливал ее Васька. - Не велика важность… Не это видывали…
- Где это тебя, Василий, угораздило?
- Да так, неустойка небольшая вышла… Уж и здоров же башкыретин попался мне: дерево дубовое. Как звезданет оглоблей…
- Ты бы к доктору съездил, - посоветовал я, с ужасом разглядывая синий пузырь на плече.
- Ничего, так износим… Вот мамынька разотрет в бане да травкой полечит.
- И то полечу, - упавшим голосом повторяла за сыном убитая горем Ульяна. - Есть и травка такая…
Как все старые казачки, Ульяна умела лечить всякие ушибы и раны, - в прежние времена, когда под Уметом проходила "линия", без этого было нельзя. Увлекшись медицинскими соображениями, старуха позабыла о "двоегривенном", а только охала и быстро что-то искала по разным печуркам, на црлатях и в сундуке под лавкой. Нужно было видеть, с какой ловкостью Ульяна принялась растирать ушибленное место, а потом перевязала его.
- Ну и башкыретин попался! - бормотал Васька, покручивая кудрявой головой. - Ка-ак размахнется… ну и черт!..
Когда перевязка кончилась, в руках у Васьки появился точно сам собой двоегривенный, - это сунула Ульяна, уже без всякой просьбы, точно она хотела утешить поврежденное детище. Она выскочила за ворота, провожая уходившего в кабак Ваську. Он и шел не так, как другие, по самой средине улицы, волоча по пыли одну полу азяма. В дверях кабака ждала возвращения Васьки кучка кабацких завсегдатаев. Когда низенькая, расщелившаяся и захватанная грязными руками кабацкая дверь проглотила могучее Васькино тело, Ульяна вернулась в избу и, повалившись на лавку, глухо зарыдала. Нужно же было выплакать свое старое горе, свою материнскую любовь и женскую беспомощность.