- Смотрите, сеньор, - сказала она, сорвав с руки золотой браслет, наполовину изъеденный временем, и с презрением бросив его передо мной, - вот последний дар моей матери и последняя драгоценность из ее наследства, оставшаяся у меня в нищете и бесчестии моей жизни. Удостоверьтесь, действительно ли я Инес де лас Сьерас или жалкая авантюристка, предназначенная своим низким рождением для утехи толпы.
Три зеленых холма были инкрустированы мелкими изумрудами, и имя Инес де лас Сьерас, гравированное старинными буквами, еще отчетливо выступало под разрушениями, причиненными временем.
Я почтительно поднял браслет и возвратил его с низким поклоном. В состоянии возбуждения, овладевшего ею, она не обратила на меня никакого внимания.
- Если вам нужны еще доказательства, - продолжала она как бы в бреду, - разве до вас не дошла молва о моих злоключениях? Смотрите, - добавила она, срывая застежку со своего платья и показывая шрам на груди, - Вот сюда меня поразил кинжал.
- О горе! горе! - завопил Бутрэ, поднимая голову и откидываясь в состоянии невыразимого ужаса на спинку кресла.
- Мужчины, мужчины, - сказала Инес тоном горького презрения, - они умеют убивать женщин, но вид раны внушает им страх!..
Стыдливость и жалость к Бутрэ заставили ее сделать движение, которым она хотела прикрыть свое наполовину расстегнутое платье. Но, спрятав от испуганного взора Бутрэ одну грудь, она невольно обнажила для взглядов Сержи, дошедшего в своем чувстве до апогея, другую. Я слишком хорошо понимал его восхищение, чтобы бросить ему в этом упрек.
Снова воцарилось молчание, еще более длительное, безусловное и печальное, чем в первый раз.
Предоставленные каждый самому себе: Бутрэ, потерявший способность соображать, - безотчетному ужасу, Сержи - внутренним восторгам рождающейся любви, в объекте которой воплощались излюбленные мечты его безудержной фантазии, я - размышлению о глубоких тайнах, относительно которых раньше предполагал, что составил себе независимое мнение, - мы должны были изображать окаменевших героев восточных сказок, внезапно застигнутых смертью и навсегда запечатлевших в своих чертах выражение мимолетного чувства, владевшего ими в последний момент.
Лицо Инес казалось более оживленным, но только среди множества выражений, сменявшихся на нем беспрестанно, как на лице спящего, и отражавших непонятный для нас ход ее мыслей, невозможно было уловить основное. Вдруг она со смехом заговорила.
- Я не припомню, - сказала она, - что именно я просила вас объяснить, - но ведь вы сами хорошо понимаете, что мой ум не способен поддерживать беседы с мужчинами с тех пор, как рука, которую я обожала, поразила меня и ввергла в обитель мертвецов.
Будьте снисходительны, я прошу вас, к немощи ума, возрождающегося для жизни, и извините, что я позабыла поблагодарить вас за тост, которым вы встретили мое появление. Господа, - прибавила она, подымаясь со своего места с неописуемой грацией и протягивая нам свой стакан, - Инес де лас Сьерас в свою очередь приветствует вас!
За ваше здоровье, благородный рыцарь! Пусть небо благоприятствует вам во всех ваших делах! За вас, печальный оруженосец, сменивший природную веселость на тайную грусть! Пусть более радостные дни, чем сегодняшний, возвратят вам утраченную беспечность! За ваше здоровье, прекрасный паж! Ваша нежная томность свидетельствует о душе, занятой более приятной заботой! Пусть счастливая женщина, внушившая вам любовь, ответит на нее чувствами, достойными вас! И если вы все еще не любите никого, так полюбите же скорее красавицу, которая вас уже любит.
За ваше здоровье, сеньоры!
- О, я люблю и полюбил навсегда! - воскликнул Сержи. - Кто бы смог видеть вас и не полюбить! За здоровье Инес де лас Сьерас! За прекрасную Инес!..
- За Инес де лас Сьерас! - повторил и я, поднимаясь со своего кресла.
- За Инес де лас Сьерас, - пробормотал Бутрэ, не меняя своего положения, и впервые за всю свою жизнь, провозгласив тост, не выпил.
- За всех вас! - подхватила Инес, поднося во второй раз ко рту свой стакан, но не прикасаясь к нему. Сержи взял его у нее и погрузил в него свои горячие губы. Я не знаю, почему, но у меня явилось желание его удержать, как будто я опасался, что он пьет свою смерть.
Что касается Бутрэ, то он снова впал в состояние своеобразного задумчивого оцепенения, поглотившего его целиком.
- Вот и отлично, - сказала Инес, обнимая одной рукою шею Сержи и прикладывая время от времени другую, такую же пламенную, как и в легенде Эстевана, к его сердцу. - Этот вечер более сладок и очарователен, чем все те, о которых я сохранила воспоминание. Мы все так счастливы и веселы! Не думаете ли вы, сеньор оруженосец, что нам не хватает здесь только музыки?
- О, - сказал Бутрэ, который едва ли смог бы вымолвить что-либо иное, - быть может, она споет.
- Спойте, спойте! - повторил Сержи, проводя дрожащими пальцами по волосам Инес. - Ваш Сержи молит об этом!
- Я готова, - подхватила Инес, - но только сырость этих подземелий испортила, вероятно, мой голос, который считали когда-то прекрасным и чистым, и к тому же я знаю лишь печальные песни, не подобающие для нашей веселой пирушки, где должны раздаваться лишь песни радости. Погодите, - продолжала она, подымая свои неземные глаза к сводчатому потолку и пробуя голос, звучавший восхитительно хорошо. - Это романс "Nina matada", который будет столь же новым для вас, как и для меня самой, потому что я сложу его сейчас, когда буду петь.
Всякий знает, сколько прелести придает вдохновенная импровизация отдавшемуся на ее волю голосу. Горе тому, кто холодно выражает свою мысль, отделанную, обдуманную и проверенную длительным размышлением! Он никогда не сможет потрясти душу до самых сокровенных ее тайников!
Присутствовать при зачатии великого замысла, видеть, как он рождается из гения художника, точно Минерва из головы Юпитера, чувствовать себя унесенным его порывом в неведомые страны воображения, носиться по ним на крыльях красноречия, поэзии и музыки - вот наивысшая радость, доступная для нашей несовершенной природы, единственная, отрывающая ее от земли и возносящая к богу, по образу и подобию которого она создана.
То, о чем я вам только что рассказал, я почувствовал при первых же звуках песни Инес. То, что я испытал немногим позднее, не выразить ни на каком языке. Мысленно мое существо разделилось на две половины: первая, неподвижная и материальная, своим физическим весом была прикована к одному из кресел Гисмондо, вторая - пережившая трансформацию и вознесенная в небо вместе со словами Инес, наслаждалась благодаря им ощущениями новой, радостной жизни. Будьте уверены, что, если какой-нибудь неудачливый гений сомневался когда-либо в существовании вечного принципа, бессмертная жизнь которого в продолжение нескольких дней томится в оковах нашего бренного бытия и который зовется душою, то это происходит лишь оттого, что ему никогда не приходилось слышать Инес или другой женщины, которая пела бы, как она.
Я не чужд, и вы это знаете, эмоций подобного рода, но я отнюдь не считаю свои чувства настолько утонченными, чтобы испытывать эти эмоции во всем их могуществе. Другое дело Сержи: его душевная организация - это организация духа, едва прикоснувшегося к земной жизни и связанного с нею лишь тонкой и непрочной нитью, готовой тотчас же отпустить его на свободу, как только он того пожелает.
Сержи кричал, Сержи плакал, Сержи перестал быть собой, и когда Инес, охваченная восторгом, отдалась еще более возвышенному вдохновению и ее искусство превзошло все то, что мы слышали раньше, то казалось, что своей улыбкой она зовет за собою Сержи. Бутрэ пробудился немного от своего мрачного оцепенения и устремил на Инес два больших внимательных глаза. В них можно было прочесть выражение удивленного восхищения, вытеснившего на время выражение ужаса.
Баскара не тронулся с места, но восторги артиста начинали побеждать в нем страхи человека из простого народа. Время от времени он подымал лицо, на котором удивление боролось с испугом, и вздыхал от полноты чувств или от зависти. Крики энтузиазма заключили пенье Инес. Она собственноручно разлила всем вина и не без умысла чокнулась с Бутрэ. Неуверенной рукой он поднес свой стакан к губам, увидел, что я пью, и выпил. Я снова наполнил стаканы и предложил тост за здоровье Инес.
- Увы, - сказала она, - или я не могу больше петь, или эта зала искажает мой голос. Раньше не бывало ни малейшей частички воздуха, которая не отвечала бы мне и не пела со мной заодно. А теперь природа отказывает мне в тех всесильных гармониях, к которым я обращалась с вопросами, к ответу которых прислушивалась и которые так чудесно сочетались с моими словами, когда я была счастлива и любима. Ах, Сержи, - продолжала она, смотря на него нежным взглядом, - чтобы петь, нужно быть любимой!
- Любимая, - воскликнул Сержи, покрывая ее руки поцелуями, - обожаемая Инес, я поклоняюсь тебе как богине! Если необходимо безоговорочно пожертвовать сердцем, душою, наконец, вечным блаженством, чтобы вдохновить твой гений, пой Инес, пой еще и еще, пой непрестанно!
- Я также танцевала когда-то, - сказала она, томно опуская голову на плечо Сержи, - но как без музыки танцевать? Чудо! - добавила она вдруг. - Какой-то добрый гений сунул мне в пояс кастаньеты… - И она со смехом вынула их оттуда.
- Наступил неотвратимый день адских мучений! - воскликнул Бутрэ. - Свершилась тайна из тайн! Близится час страшного суда! Она будет плясать!