Арлингтон легко прочитывает выражение ее лица.
– Вы что, полагаете, я тут шутки с вами шучу?
– Странно слышать, что вы хвалите моего отца, ведь именно вы освободили его от обязанностей при дворе.
– Причиной его отставки был не я, а его собственное упрямство и непомерная гордыня. Он и сейчас был бы жив, если бы оставался верным своему кругу и не таскался со своей помощью по трущобам и нищим лачугам. Лично я чуть не обезумел от горя, когда узнал о его смерти.
– Интересно, почему это я не верю ни одному вашему слову?
– Хотите верьте, хотите нет, но мы с вашим отцом когда-то были друзьями. И я всегда буду об этом помнить.
Он помолчал, будто о чем-то задумавшись.
– Жаль, что вы не родились мужчиной. Вы бы могли занять при дворе его место.
– У меня нет никакого желания быть при дворе.
Он насмешливо фыркнул и усмехнулся.
– Вы все так же хотите лечить бедных?
– Бедным тоже нужна врачебная помощь, как и богатым. Я считаю, что у меня достойное призвание.
Арлингтон качает головой.
– Упряма и горда – ну точная копия отца.
Он смотрит на нее испытующе.
– Скажите-ка лучше вот что: он хорошо обучил вас своему делу?
Почему министр интересуется этим? Все это так странно. Сначала грубо и бесцеремонно похитил ее, как негодяй похищает богатую наследницу, чтобы насильно жениться, потом сообщил, что она арестована, а теперь... Неужели Арлингтон собирается беседовать с ней о ее образовании?
– Зачем это вам, ведь вы везете меня в тюрьму.
– Отнеситесь к моим словам серьезно, юная леди. В вашем положении я бы не стал и пытаться обсуждать свое будущее.
– Похоже, у меня осталось так мало будущего, что нечего и обсуждать.
– Остроумием можете забавлять своих друзей, но зарубите себе на носу, здесь это не пройдет, миссис Девлин. Женщина должна вести себя скромней. Это особенно относится к вам, раз уж вы берете на себя смелость исполнять мужские роли.
– Интересно, с каких это пор медицина стала компетенцией исключительно мужчин? Книгой рецептов своей матери я пользуюсь не реже, чем рекомендациями "Лондонской фармакопеи", и не раз имела возможность убедиться в том, что книга моей матери куда лучше. А скромность я поберегу для тюрьмы.
Она выдерживает пристальный взгляд Арлингтона, как бы нарочно вызывая его осуществить свою угрозу...впрочем, она уже начинает подозревать, что тот не станет этого делать. Есть еще одна, пока скрытая пружина разыгрываемого перед ней сложного спектакля, который не имеет никакого отношения ни к законам, ни к патентам, ни к тюрьме, надо только набраться терпения, и рано или поздно он все ей расскажет. Карету немилосердно трясет. Анна с трудом переносит головную боль, она переместилась теперь в какие-то дальние закоулки мозга и, похоже, никогда больше не оставит ее в покое. Всякий раз, когда карета подпрыгивает – а это, принимая во внимание состояние лондонских улиц, случается то и дело, – острейшая боль, как молния, пронизывает ей череп. Стараясь ни о чем не думать, она останавливает взгляд на своем деревянном чемоданчике. Там лежит нужное для нее лекарство, которое она сама составляла из трав, кореньев и цветочной вытяжки, а также самого важного компонента: эссенции, полученной путем перегонки сока красного мака.
– Вам нехорошо?
Арлингтон не утратил способности остро чуять слабость другого человека.
– Спасибо, я прекрасно себя чувствую.
Глаза его испытующе изучают ее. Она по лицу его видит, как он складывает свои наблюдения вместе, чтобы подвести итог: болезненная бледность, впалые щеки, темные пятна под глазами.
– Может быть, вам нужно какое-то лекарство?
Впрочем, Арлингтон и не ждет от нее ответа.
– Я слышал... кстати, прошу заметить, все слышать и все знать – это моя работа... я слышал, вы частенько покупаете в аптеках маковый сироп.
– Не только я одна.
Папавер сомниферум, или опиумный мак, в лекарствах используется по-разному. Чаще всего из него делают сироп: цветы и коробочки кипятят и в полученный отвар добавляют сахар. Меньше используют сам опиум, вещество, полученное при высушивании сока, выделяемого незрелой коробочкой мака, но нынче и он становится все более популярным. Несколько лет назад доктор Сайденхем создал препарат из опиума, растворенного в вине, который он окрестил латинским словом "лауданум", образованным от глагола "лаударе", то есть "восхвалять", поскольку считал его самым эффективным из всех существующих лекарств. Лауданум был занесен в "Лондонскую фармакопею" и стал продаваться во многих городских аптеках. Именно опиумный мак, либо в виде сиропа, либо в виде лауданума, способен сейчас прекратить ее мучения.
– А еще я слышал, – продолжает Арлингтон, – и особенно от людей, которые побывали в Константинополе, что от удовольствия, доставляемого маком, отказаться очень непросто, даже если человек всего только раз наслаждался им. Неужели и у вас есть тайный порок? Прошу вас, не скрывайте от меня ничего. В наш буйный, развратный веку каждого найдется свой тайный порок, все мои знакомые имеют как минимум один, и большинство из них не считают нужным скрывать это.
– А я думаю, что опиум можно применять не только в той области, на которую вы сейчас изволили намекнуть.
Ей хотелось сослаться на доктора Сайденхема, известного и почитаемого медика, имеющего свои взгляды на этот предмет, но, увы, он известен как антироялист, и его политические пристрастия и передовые взгляды на искусство врачевания не способствуют его добрым отношениям с Корпорацией врачей. Ее отец дружил с ним, и многие считали это признаком его нелояльности к королю. И хотя сам он так не считал, сейчас лучше поостеречься и при Арлингтоне имя доктора Сайденхема не упоминать. Поэтому она решается высказать лишь собственные соображения по этому поводу.
– Я, например, считаю, что он очень полезен при кишечных коликах и чахотке.
– Да уж, рассказывайте, миссис Девлин, рассказывайте...
Арлингтон вздыхает, и некоторое время внимательно разглядывает пол кареты.
– Я могу, конечно, пожалеть об этом, но так уж и быть... Позвольте предложить вам альтернативу Ньюгейту, – говорит он – Мне потребуются ваша помощь в Уайтхолле.
– Вы просите меня об услуге?
– Ну что вы, вовсе нет. Я предлагаю вам отсрочку, и к тому же, если вы не справитесь, очень непродолжительную.
– И что вы от меня хотите?
– Не торопитесь, моя девочка. Сначала вы должны принять решение: Уайтхолл или Ньюгейт.
Насколько она его поняла, от тюрьмы ее отделяет лишь один неверный шаг, даже если она согласится. Значит ли это, что на всю оставшуюся жизнь она превратится в марионетку Арлингтона? Избавиться от него можно будет только в том случае, если он попадет в опалу и лишится власти, а для человека, который близко стоит к королю, такая возможность существует всегда, но на это нельзя рассчитывать. Она подавляет желание прижать кончики пальцев к пульсирующим вискам. Боль, как и смерть, уравнивает всех, боль делает ее отчаянной и безрассудной.
– Уж лучше Ньюгейт, чем всю жизнь быть игрушкой ваших капризов.
Любезное выражение сразу исчезает с лица Арлингтона.
– Значит, вы предпочитаете тюрьму? – сердито наклонился он к ней, – Может, напомнить вам, что я человек занятой, что у меня голова забита важнейшими государственными делами? Поэтому я могу упустить некоторые мелкие подробности и не сообщить, скажем, что посадят вас на долгие месяцы, а может быть, и годы. Говорят, после смерти вашего отца вашей матушке стало хуже, что она совсем лишилась рассудка, что она уходит из дома и бродит по улицам совершенно безумная. Кто позаботится о ней, кто даст ей средства к существованию, если не вы? Она кончит тем, что попадет в Бедлам. Ваш выбор ужасен, на это способна только такая упрямая, эгоистичная девица, как вы.
Он откидывается на спинку сиденья, торжествующе задрав кверху подбородок. Карета вздрагивает и со скрипом останавливается. Арлингтон резко отдергивает кожаную занавеску: за окошком виден скромный фасад Ньюгейтской тюрьмы с ее несокрушимыми стенами из камня и железа.
Что уж там говорить, министр прекрасно осведомлен, о ее матери действительно некому больше позаботиться.
Отец ее всегда говорил, что Арлингтон – не человек, а чудовище. Теперь она сама убедилась, что он был прав.
– У вас нет сердца.
– У меня есть сердце, миссис Девлин. Просто я считаю ошибкой вмешивать сердце, когда нужно решать насущную проблему.