- Да ты хвастун изрядный…
- Хвастун? Где у Вану хвост? У медведя хвост такой маленький. У лисы хвост большой, пушистый. Вану не хвастун… Натуралисса, спасибо, что денежку дал.
5
Поздним вечером, когда на постоялом дворе установилась сонная тишина, Зуев достал из рундука чистую тетрадь. На первой странице написал:
"Путевой журнал Василия Зуева, гимназиста, предводителя путешественной команды. В случае моей гибели или какого происшествия прошу сей журнал переслать в Санкт-Петербург на имя Академии наук. За такое доброе деяние, хоть при жизни, хоть по смерти, благословлю всякого".
И Зуев стал писать о том, что приключилось с ним за последние дни, после того как в Челябе распрощался с Палласом.
Занес в журнал и песню остяка про медведя. "Люди, которые придумали эту песню, - писал Вася, - никак не могут быть злодеями. Они жалеют зверя. А что убили - на роду медведя определено. Так Торым повелел".
Позже про медведя Зуев сделает еще одну запись.
Медведь в старые времена был сыном верховного божества остяков и самоедов - Торыма. Отец и сын жили рядом, очень высоко в небе. Торым души в сыне не чаял. Но сын однажды возгордился. Как же, в отличие от всех других, он живет на небесах! Торым разгневался на сына. Сверг его с неба. Упал сын Торыма нагой на землю и застрял между деревьев. Долго лежал, пока не оброс мхом. Тогда сын обратился к отцу с просьбой, чтобы тот даровал ему волю.
Торым сказал:
- Сын, дарую тебе жизнь и свободу. Но отныне ты будешь медведем. Народ будет тебя бояться, будет поклоняться тебе, будет клясться твоим именем. Это первый мой дар.
- А второй?
- Тебя будут убивать и хоронить с почестями. Два эти дара всегда будут с тобой…
И мох на теле сына стал шерстью, и сам он превратился в медведя.
"В тундре я буду искать разных зверей для чучел, - писал Зуев, - а медведя не позволю тронуть…"
Слова эти из-под пера вырвались непроизвольно. Они принадлежали более отроку, чем ученому. Но что поделаешь, это был его личный дневник, и он был волен писать так, как диктовало сердце.
…Дверь тихонько отворилась. Вошел Вану. Молча расстелил на полу малицу, накинул на себя рогожку.
- С купцом рассчитался, к вам совсем прибился. Спать буду. Один глаз сначала заснет, повернешься - другой заснет.
6
Малой зуевской экспедиции выдали все, что обещал Чичерин.
На третьи сутки тронулись в дорогу.
Санный путь пролегал по замерзшей реке. Лошади бежали шибко. Вану мычал нескончаемую песню. Что видел, то и укладывал в протяжный мотив. У Зуева слезились глаза от ослепляющей белизны. Как и затянутому пеленой небу, пространству не было ни конца, ни края.
Снег. Снег. Снег.
То был померенный верстами путь. Он начинался от Тобольска, а кончался незнамо где - за дремучими лесами, за протоками Оби, за отрогами Полярного Урала, за топкими болотами… Путь этот не значился на картах, о нем не сообщали никакие записи, а уж где точно пролегает южная оконечность Карского моря - про то и вовсе никто не знал. Вот в какие пространства определила судьба идти Зуеву.
Первую ночевку сделали в крошечном татарском поселении - Сузунских юртах.
В те времена сузунцы славились на весь тобольский край плетением рогож. "Рогожка рядная что матушка родная", - говорили сузунцы.
Хозяин избы жаловался: притесняют казаки и купцы - за бесценок скупают рогожу. Он принял Шуйского за главного и просил старика о заступничестве перед властями.
Ах, старик Шумский! Ему понравилось изображать начальственное лицо, прихвастнул, что в столице знает всех профессоров, сочувствовал сузунскому мужику:
- Вижу, братец, нелегко вам приходится. Да оно и понятно: на рогожке сидя, о соболях не рассуждают.
- И о соболях рассуждаем, - заметил сузунец. - Бьем их в лесах. Да цена за них какая? Тьфу. Мы-то еще рассейские, наши деды с Ермаком сюда пришли, а самоеду и остяку и совсем податься некуда.
- Защитничек самоедский! - встрял в беседу Ерофеев.
- Хоть инородцы, а люди все ж…
- Самоедцы-то?
- Люди, люди, - твердил свое сузунец. - Сами-то далече?
- Далече, - важно ответствовал Шумский. И Зуев улыбался, глядя, как чучельник входит в роль барина. - До самого Ледяного моря.
- Поди ж ты! Не дойдете.
- Чего ж ты радуешься? - осерчал Шумский.
Простоватый сузунец всплеснул руками:
- Чего не радоваться, ежели с готовностью на погибель идете.
- Дурья ты башка! - не вытерпел Шумский. - Никакого понятия. Идем смотреть достопамятности для научных целей.
- Большие, знать, вы люди! - восхитился сузунец. - А на гибель не боитесь скакать. Вы сами кто же будете?
- Нату-ра-лис-са! - скаля зубы, четко ответил Вану. - Мы нату-ра-лисса. Гибель нет. Сами пойдут - гибель будет. Со мной - нет гибели.
- Натуралисса! - причмокнул мужик. - Кого не видал в наших местах, а натуралиссы не было. Чудно мне. До Березова дойдете… Ну уж, куда ни шло - до Обдорского городка. А там обратно вертайтесь. Совет мой. Шайтану там место.
И долго еще словоохотливый сузунец, стоя у двери, глядел, как растворяются в снежной целине две пароконные повозки.
- Натуралисса…
Снежный тракт повернул с реки. Наст помягчел. Где-то совсем близко тишину прострочила цокающая песенка: "цик-цок, цик-цок, цик-цок". И следом - тоненький посвист.
- Клесты весну почуяли, - засиял Шумский. - Вану, слышишь, как клест по-остяцки поет?
- Цик-цок, цик-цок, - подхватил Вану. - Солнышко теплое скоро придет. Лед сломается. Рыба в сеть пойдет, ручей побежит к речке. - Махнул кнутовищем. - Цик-цок, стал Вану натуралисса. С Васей-воеводой, с казаком Ерофеевым едет Вану к Ледяному морю.
- Меня зачем забыл? - обиделся Шумский.
- Другая песенка будет, - пообещал Вану.
Глава, где в письме товарищам Зуев рассказывает о первых верстах пути к Ледяному морю
1
Друзья мои бесценные, дорогие сердцу Коля, Фридрих и Мишенька. Пойдет скоро с мороженою рыбою обоз в Тобольск, отдам купцам это письмо. А уж из Тобольска, надеюсь, письмо к вам добежит.
Смотрю на исписанные листы, и сомнение берет: неужели цидулка моя дойдет до столицы, пройдет весь мой путь, только в обратную сторону. Да что сомневаться, доверюсь почтовым станциям.
Предвижу, друзья мои, некоторое ваше удивление - откуда такая мета на письме. И сам не перестаю удивляться. В жизни моей произошла перемена. Ежели вы думаете, что иду я сейчас с доктором Палласом к востоку, то спешу вас разуверить. Тому бы так и положено быть, но при подходе к Уралу стало донимать Петра Семеновича любопытствие: какая там земля, севернее Тобольска, вниз по реке Оби? Что за люди эти самоеды, которые числятся в разных книгах "людьми незнаемыми" и в обед которых отвращали вы меня попасть. Шутили, а вон как получилось: прямо в ихнюю страну и стремлюсь.
Доктор Паллас порешил направить меня с двумя помощниками по новому маршруту, вначале не предусмотренному, на страх свой и риск. Кто мог ожидать такого оборота? Я-то менее всего мог ожидать. И сейчас еще не могу до конца поверить, что так вышло. С академическим предписанием спешу к низовьям Оби, к Карскому заливу. Это конечная точка. Предстоит сделать чертеж морского побережья. Главное же - вызнать про обычаи остяков и самоедов, достопамятности, встреченные на пути, взять на перо. И вот ежедневно, друзья мои, я корябаю записи в путевой журнал, теша себя надеждой, что чего-нибудь Палласу придется по сердцу и он возьмет мои соображения для своего ученого отчета в Академию.
Миновали Тобольск, много верст на север прошли. Мои спутники - известный вам чучельник Шумский, егерь-казак Ерофеев и проводник - остяк Вану. Вот моя малая команда. И все бы отменно, да одна беда: лета мои. Не выдают они во мне предводителя экспедиции. Генерал-губернатор Тобольской губернии господин Чичерин долго поверить не мог, что я отряжен в самостоятельный путь. Бог не выдаст, свинья не съест - в одном этом, други мои, я и вижу утешение своим сомнениям.
Чичерин выдал моей команде все необходимое - запряжки, по две шубы на нос - одна мехом вниз, другая наружу. Одна - малица, другая - гус. А какие пимы - таких вы сроду не видали, и не знаю, есть ли такие у кого в нашей столице. Подошва пошита для крепости из оленьих пяток. Каково? В них и бегается скорее, по-оленьему. Но мне особенно бегать нельзя, а быть поминутно при отряде, так как за спутников своих отвечаю.
Большая мне подмога в пути дядька Шумский. Вот родная душа. Старик забавен и простодушен - его часто принимают за начальника. Шумский эту роль охотно берет на себя (в разговорах, конечно, а не в командах, тут последнее слово за мною). Глядя на чучельника, смеюсь втихомолку, чтобы не обидеть его. Пусть тешится. Сначала не знал, как прилюдно меня называть. То Василий Федоров. То господин Зуев. Я цыкнул на него: "Для тебя как был Васькой, так и остался". Он спрашивает: "Что ж народ подумает?" Я отвечаю: "А то и подумает, что ты начальник, у тебя это отменно выходит…"