Таким образом, было спасено много простых людей и дворян из Марселя. Этим они должны быть обязаны гуманности и мудрости генерала, но их признательность почему-то обратилась на меня: когда армия Конвента заняла Марсель, я вдруг стала очень знаменита среди его жителей. Гражданка Сан-Жен в униформе аллоброгского егеря действительно пользовалась успехом. Были приготовлены носилки, которые покрыли тканью и украсили листьями. Я заняла место на них, и меня стали носить по улицам с криками "Да здравствует Сан-Жен!" на плечах людей, энтузиазм которых кипел и бурлил, как кипит и бурлит все под небом Прованса. Прогулка закончилась на большой площади, где в мою честь произнесли речи несколько ораторов. Меня дружески обнял гражданин генерал Доппе, а вместе с ним еще множество разных граждан, среди которых были члены муниципалитета в трехцветных шарфах, руководители секций и пр. Церемония завершилась патриотическим банкетом.
Разум мой совсем отказал бы мне, если бы я решила ответить на все тысячи поздравлений, адресованных мне, поднося стакан к губам. Я еще не была тогда старым солдатом, и к тому же мне никогда не нравилось пить.
Глава IV
Осада Тулона. - Меня не разжалуют. - Генерал Дюгоммье. - Начальник артиллерии. - Кого я назвала "цыганенком". - Я ранена.
Из Марселя мы двинулись через ущелье Оллиуль на осаду Тулона, попавшего в руки англичан, которыми командовал генерал О’Хара. Одна дивизия из Итальянской армии располагалась на другой стороне города в Соллье и Ля Вилетте. Карто лишился командования и оставил нас; мне кажется, я была солдатом его армии, больше всех сожалевшим об этом. Его ненадолго заменил Доппе. Доппе сменил Дюгоммье, который уже стоял во главе тридцати тысяч человек, так как численность армии значительно возросла.
Итак, мой первый бой произошел под Тулоном и против англичан; что ни говори, но мой выстрел из пушки на дороге в Ламбек был лишь безрассудной проделкой, а наш марш на Марсель - лишь охотой на людей, попавших в списки запрещенных лиц. Однажды меня послали отвезти суп на один из наших отдаленных постов. Несколько туазов дороги простреливались огнем из форта, кажется, это был форт Мальбоске. Я прикрепила несколько котелков к седлу лошади, сообщила об этом дяде и своим товарищам и отправилась в путь, с решительным видом пустив лошадь рысью. Ехала я, громко напевая. Отъехав на некоторое расстояние, я услышала звук пушечного выстрела со стороны, где должен был находиться этот проклятый форт. Это заставило меня замолчать. Раздался второй выстрел: я огляделась, но вокруг лежала лишь бесплодная и абсолютно ровная равнина, какие обычно простираются вокруг военных укрепленных пунктов. Место, куда я ехала, было еще достаточно далеко, а проклятый форт был близко. Раздался третий выстрел: и тут до моих ушей явственно донесся свист, не было никаких сомнений, что это был звук ядра, которого я пока еще не видела; это заставило меня задуматься еще сильнее. Неожиданно моя лошадь остановилась, вся белая от пота и вся в пене. Раздался хохот. И тут я поняла, что нахожусь среди своих товарищей, которых недавно оставила, а полные котелки так и болтаются на седле лошади рядом со мной. Мой дядя был единственным, кто не стал смеяться; напротив, он посмотрел на меня очень сурово. Я так и не поняла, как моя лошадь смогла изменить направление движения и аллюр, перейдя от рыси к галопу, ускорив мое досрочное возвращение. Мой дядя до конца дня не произнес ни слова. Мне было стыдно, я была очень опечалена.
На другой день во время отдыха (такого времени бывает много во время осады) солдаты нашей роты собрались вместе. Мой дядя собрал их всех в круг и голосом, одновременно грустным и торжественным, обратился ко мне:
- Сан-Жен вчера испугалась, Сан-Жен показала себя трусихой, Сан-Жен следовало бы разжаловать; и мы разжалуем Сан-Жен.
Краска ударила мне в лицо.
- Ну-ка, - продолжал мой дядя, обращаясь к моему бригадиру, - выполняй свой долг; сорви пуговицы с ее мундира.
Бригадир приблизился ко мне, но я прорвала образовавшийся возле меня круг, бросилась к месту, где стояли на привязи лошади, и выхватила из седельной сумки пистолет. Меня окружили со всех сторон.
- Дядя, - закричала я, - вашу племянницу не разжалуют! Лучше я прострелю себе голову.
Мои товарищи расхохотались, но это был не издевательский смех: это был смех радости, добрый и даже ласковый. Мне сказали, что хотели просто позабавиться; мой дядя попросил, чтобы мне преподали этот урок, и никто не сомневается в моей храбрости. Когда они сами оказались под огнем в первый раз, они вели себя точно так же. А сколько других, гораздо более храбрых солдат, в первый раз выглядели даже еще хуже. Мой дядя, одновременно испуганный и растроганный моим поступком, пожал мне руку:
- Очень хорошо, Сан-Жен, очень хорошо. Когда солдат исправляет свою ошибку подобным образом, можно быть уверенным, что он никогда вновь не совершит ее.
Вскоре о произошедшем уже знал весь лагерь. Даже наш новый главнокомандующий генерал Дюгоммье зауважал меня. Каждый раз, когда мне случалось быть дневальной у дверей его штаба, он звал меня отобедать за одним столом с его сыновьями и штабными офицерами. Как-то утром месяца фримера (было серо, холодно и угрюмо) я явилась, чтобы получить наряд. Завернутая в плащ, я соскочила на землю и начала привязывать лошадь, но тут я услышала оклик, который несся с лестницы домика, жалкого жилища фермера, в котором располагался генеральный штаб. Я взбежала на несколько ступеней, а навстречу мне вышел какой-то офицер, протянувший мне пакет: это был приказ, который следовало срочно доставить по назначению. Я прыгнула в седло и пустила лошадь в галоп.
Возвращаясь назад, я вспомнила, что с утра не была на кухне, организованной недалеко от генерального штаба, посреди оливковых деревьев, как раз в том месте, мимо которого я должна была проехать. Моя лошадь и я сама, мы одновременно повернулись в сторону ярко горевшего огня. Хворост был набран в оливковой роще: какой же это был огонь! Я вдохнула в себя восхитительный запах бараньей ляжки, жарившейся на этом огне. Какой же аромат шел от этой ляжки, как же аппетитно она выглядела! Старший сержант Массена и сержант Жюно на этой кухне играли роли главного повара и его помощника. Они узнали меня и пригласили дать им несколько практических советов. Могла ли я отказаться! Я выпрыгнула из седла и расположилась на извилистом стволе оливкового дерева, я вытянула ноги к огню и набила желудок добрым куском баранины. Эта замечательная операция требовала времени. В результате я вернулась в генеральный штаб как раз в тот момент, когда выходил главнокомандующий: я отдала ему честь, а он ответил мне доброжелательной улыбкой и дружеским жестом руки. Я поднялась наверх в комнату, где находился штабной рабочий кабинет, чтобы представить расписку в получении доставленного мной приказа. Офицер, отправивший меня с поручением, стоял, опираясь на стол, полный бумаг и карт, в руке он держал компас. В комнате было светлее, чем на лестнице. Я увидела у него эполеты майора на артиллерийском мундире, он был щуплый, кожа у него была оливкового цвета, вся какая-то землистая, щеки впалые, а сам он был весь угловатый, но при этом лицо у него было такое, какие запоминаются навсегда. На столе лежала его шляпа, желтоватый султан которой показался мне ужасно грязным, что могло свидетельствовать о том, что ему часто приходилось находиться в пороховом дыму батарей. Не поворачивая головы в мою сторону, он достал часы:
- Тебе нужно было три четверти часа, - резко сказал он, - ты же потратила час десять. Отправляйся на гауптвахту.
Обычно гауптвахта представляла собой помещение в полицейском участке или в тюрьме. На этот же раз это была палатка, возведенная в пятидесяти шагах от генерального штаба. Я отправилась туда, сожалея, что кусок баранины стоил мне свободы. Прошли два, три, четыре томительных часа. Мой арест начал меня беспокоить. Особенно неприятно было то, что пришел час обеда в штабе, а я вместо вкусной еды в блестящей компании была вынуждена довольствоваться самой жалкой повседневной солдатской пищей. Но Провидение сжалилось надо мной. Молодой офицер, один из двух сыновей главнокомандующего, пришел и сказал пару слов часовому, охранявшему меня. Я могла быть свободна.
После этого мы отправились на обед, который, как мне казалось, уже был для меня потерян.