Он и не подозревал, что австрийское ядро очень скоро оторвет ему обе ноги под Ваграмом, что и станет причиной его смерти. Потом он заговорил о ранах, полученных мной, о лошадях, которые были подо мной убиты. Я дала ему полный отчет об этом.
- Что меня больше всего бесит, - добавила я, - так это то, что из четырех убитых лошадей три были моей собственностью. Что касается той, на которой я возила дивизионные бумаги при Дронеро, то хоть она была и не моя, но и полку она тоже не принадлежала.
- Итого, как я понимаю, государство должно возместить тебе стоимость этих четырех лошадей. Ты же за них заплатила, не так ли?
- Я пыталась что-то сделать, но бюрократы все собаки или черепахи, и я отказалась от этой затеи.
- Ничего, я сам заплачу тебе за это. Завтра будет большой парад в Тюильри, приходи сюда пораньше, я возьму тебя с собой, и твое дело разрешится.
На следующий день действительно генерал посадил меня в карету вместе с собой, мадемуазель Геэнек, на которой он вскоре должен был жениться, и отцом этой молодой и красивой девушки. Когда мы вышли у большой лестницы дворца, господина Геэнека и его прекрасную дочь встретила группа высших офицеров и адъютантов. Их провели к большому окну, из которого можно было наблюдать за зрелищем. Генерал сказал мне:
- Держись меня и не отставай.
Потом он вошел в большой салон, который теперь называется салоном маршалов. Привратники почтительно открыли перед ним двери. Я приготовилась войти вслед за ним, но привратники оттеснили меня, и дверь закрылась. Вы понимаете, что я не буквально поняла слова генерала: у меня был вид мальчика из хора на мессе, прислуживающего господину кюре. Понятно, что генерал и собирался довести меня только досюда; в противном случае хватило бы одного его слова, чтобы привратники пропустили меня. Но я разозлилась, обозвала привратников деревенщинами и штафирками. Они тоже разозлились, а я схватила одного из них за белый галстук. Они стали звать на помощь. Поднялся шум, это был страшный скандал. И тут дверь салона открылась изнутри. Генерал Ланн появился на пороге. Он посмотрел на потасовку, а потом обратился к Первому консулу, стоявшему в нескольких шагах от него:
- Смотри, это Сан-Жен собственной персоной. Посмотри, какой шум она подняла в твоем доме: она бьет твоих привратников.
Первый консул кивнул мне головой и спросил:
- Что ей надо?
Генерал ответил:
- Она просит, чтобы ей отдали деньги за четыре лошади.
Первый консул кивнул головой:
- Хорошо.
Я едва успела прийти в себя, и последних остатков запальчивости мне хватило лишь на то, чтобы спросить:
- Мне заплатят, очень хорошо! Но когда мне заплатят?
Первый консул улыбнулся и сказал:
- Опять недовольна, ты все та же, мадемуазель Сан-Жен.
- Все та же, мой генерал! - ответила я, приложив руку к сердцу. - К вашим услугам! У маленького драгуна Сан-Жен уже восемь кампаний в печенках.
Через две недели я получила деньги за все четыре лошади; неплохая получилась сумма! Из Парижа мы перебрались в гарнизон Компьеня. Там я повстречала брата генерала Ожеро, который служил у него адъютантом в чине капитана; его все звали Ожеро-младший. Он отвез меня в замок Ляуссэ, принадлежавший его брату; он находился между Бовэ и Gisors. Генерал отнесся к маленькому драгуну, служившему под его командованием в Восточно-Пиренейской армии, как к старому товарищу. Его жена также вспомнила годы, когда все мы были на несколько лет младше и которые мы называли хорошими временами. Эта первая жена генерала была греческого происхождения: она участвовала вместе с ним в Каталонской кампании. Она была очень красива, здорова и дала доказательства храбрости, профессионально держась на лошади и блестяще владея пистолетом. Я нашла ее все такой же красивой и душевной, но теперь вся ее храбрость была направлена лишь против своей неизлечимой болезни; одной из этих ужасных болезней, которые приговаривают женщину лежать на диване, не позволяя двигаться и погружая в мучительную и долгую агонию. Генерал был так добр, что сказал, что раз уж я упустила свою судьбу в замке Сен-Клу, то теперь я могу располагаться в замке Ляуссэ у своего бывшего командира. Его жена объявила, что берет меня адъютантом.
Она жила очень уединенно, очень редко выходила, и только на несколько минут, в салон; я составляла ей компанию в ее комнате. Она любила играть в карты, я играла с ней. По ночам, когда страдания не давали ей спать, а это случалось довольно часто, она посылала свою негритянку Зару разбудить меня, и мы до самого утра играли и вспоминали былые времена, проведенные в Восточно-Пиренейской армии.
Во время одного такого бодрствования она рассказала мне о скандале, произошедшем тогда в генеральном штабе после появления женщины из одной деревни из окрестностей Фигераса. Старая, уродливая, грязная, эта крестьянка утверждала, что является женой кузена генерала; она требовала, чтобы ее принимали со всеми почестями, как родственницу генерала и его жены. Все подумали, что она сумасшедшая. Ее выкинули за дверь, даже не проверив, может ли она хоть чем-то подтвердить свои претензии. Пока мадам Ожеро рассказывала это, я улыбалась; она поинтересовалась, почему я это делаю.
- А ведь это правда, - ответила я, - эта женщина стала вашей родственницей после свадьбы. Альбер, генеральский адъютант, и я, мы можем подтвердить это; ведь это мы двое по-своему поженили ее с кузеном генерала, служившим в службе снабжения армии. Альбер играл роль священника (мы серьезно подошли к делу), а я - роль мальчика из хора. Старуха была обманута, и никто потом не мог разубедить ее в том, что она не вышла замуж по-настоящему. Я сама придумала эту хитрость, чтобы отомстить ей за ее жадность и вытянуть из нее три-четыре хороших завтрака.
Пока Первый консул работал со своими сенаторами и трибунами, подталкивая их к решительным действиям по передаче ему короны, мы вели развеселую жизнь в замке Ляуссэ. Всего одиннадцать льё отделяли нас от Парижа. Генерал проводил время, деля его между своим служебным долгом в штабе на улице Гренелль, сегодня там находится Министерство общественного образования, и удовольствиями в Ляуссэ.
Весь этот мир военных обожал грубые шутки. Я там была среди своих, причем мои самые сумасшедшие выходки проходили удачнее всего. В день одного из собраний мадам Ожеро пришла в голову идея нарядить меня в женскую одежду: я надела красивое белое платье и велюровую шляпку с перьями. Она представила меня в салоне как одну из своих подруг, приехавшую из провинции, и все эти мужчины, которые часто видели меня, но в драгунской униформе, не узнали меня. Мы стали играть в разные игры. Я предложила сыграть в Жана-Мукомола, в свое время это была любимая забава дочери мельника Фигёра. Принесли большое блюдо, наполненное мукой, и мяч для игры в лапту. Я поставила блюдо на круглый столик, а мяч поместила в середине блюда, а потом объявила:
- Держу пари, что никто из вас не сможет взять этот мяч зубами и поднять его, не запачкавшись в муке.
В салоне находились генералы Ланн, Массена, Жюно, Лефевр, Ноге, оба Гувьона и др. Они заспорили, кто первый попытает счастья. Младший из братьев Гувьонов растолкал всех и первым пошел на испытание. Он широко расставил ноги, оперся руками о столик, широко раскрыл рот и стал аккуратно наклонять лицо к блюду. В тот момент, когда его зубы коснулись мяча, я сильно надавила рукой ему на затылок. Можете себе представить эффект. Лицо его стало белым, как маска Пьерро, глаза заморгали, и он разразился сухим кашлем. Едва он смог говорить, раздался крик:
- Это проклятая Сан-Жен, теперь я узнаю ее под этой шляпкой! Только она способна на такие выходки!
Мадам Ожеро была очень суеверной и верила в трактование снов. Однажды утром она сказала мне:
- Мне приснились две белые голубки, а это символ процветания. Я уверена, что мой муж вот-вот получит очередное повышение.