* * *
Комната примерно тридцать на тридцать футов. Ее стены выбелены, и на них ничего не висит, кроме календаря, родословного дерева в позолоченной раме и картины с изображением скаковой лошади. Справа - дверь в зал пивной, откуда заглядывают зрители, а в углу за ней стойка, где в грязно-белом одеянии царит некий добрый дух с нафабренными черными усами и свисающим на лоб тщательно напомаженным чубом. В противоположном углу - два стола, заполняющие треть комнаты, уставленные блюдами и холодными мясными закусками, которыми уже начали подкрепляться особенно голодные гости. Во главе стола, где сидит новобрачная, снежно белеет торт, увенчанный целой Эйфелевой башней украшений с сахарными розами и двумя ангелами на верхушка, ярко поблескивающий розовыми, зелеными и желтыми леденцами. Дальше - дверь на кухню; заглянув в нее, вы видите окутанную клубами пара плиту и множество снующих взад и вперед молодых и старых женщин. В углу налево - маленькое возвышение, где сидят трое музыкантов, делающие героические усилия, чтобы перекрыть галдеж, по соседству с ними - младенцы, погруженные в то же занятие, и, наконец, окно, через которое уличные ротозеи упиваются зрелищем, звуками и запахами.
Внезапно клубы пара начинают приближаться, и сквозь них вы различаете Эльжбету, мачеху Онны, - тетю Эльжбету, как все ее называют, - которая песет на вытянутых руках огромное блюдо с жареной уткой. За нею осторожно выступает Котрина, пошатываясь под тяжестью такой же ноши, а через полминуты появляется старая бабушка Маяушкиене с большой желтой кастрюлей дымящегося картофеля, которая чуть ли не больше самой бабушки. Так, понемногу, стол начинает принимать надлежащий вид: на нем есть и окорок, и блюдо с тушеной капустой, и вареный рис, и макароны, и болонская колбаса, и груды дешевых булочек с изюмом, и миски с молоком, и кувшины с пенящимся пивом. А в шести шагах позади вас есть стойка, где можно заказать все, что душе угодно, и притом бесплатно. "Eiksz! Graiczian!" - взвизгивает Мария Берчипскайте, и сама берется за дело, потому что на плите стоит еще всякая всячина, которая испортится, если ее не съесть.
И вот со смехом, с криками, с беспрерывными шутками и остротами гости усаживаются за стол. Молодые люди, которые беспорядочно толпились у дверей, собираются с духом и подходят поближе; старики бранят и подталкивают смущающегося Юргиса, пока он, наконец, не решается занять место по правую руку новобрачной. За ними следуют обе подружки невесты, которых можно узнать по их эмблемам - бумажным венкам, а дальше все остальные гости, стар и млад, юноши и девушки. Свадебное веселье заражает величавого буфетчика, и он снисходит до жареной утки; даже толстый полисмен - позже ему предстоит разнимать дерущихся - придвигает стул к нижнему концу стола. Дети орут, младенцы пищат, все смеются, поют и болтают, а кузина Мария, покрывая своим голосом оглушительный шум, выкрикивает распоряжения музыкантам.
Музыканты… но как приступить к их описанию? Все время они, не покидая своих мест, играли с каким-то безумным остервенением, и только под музыку следует читать, рассказывать или петь эту сцену. Только музыка придает ей законченность, только музыка превращает заднюю комнату закусочной за бойнями в очарованный замок, в страну чудес, в райскую обитель.
Человечек, возглавляющий трио, осенен вдохновением. Скрипка его расстроена, смычок не натерт канифолью, и все же скрипач осенен вдохновением, ибо его благословили музы. Он играет, словно одержимый демоном, целой стаей демонов. Вы чувствуете, что они вьются над ним, выделывая безумные прыжки, притопывая невидимыми ногами, задавая темп игре, и волосы у дирижера встают дыбом, глаза вылезают из орбит, так как он изо всех сил старается не отставать.
Его зовут Тамошус Кушлейка, он скрипач-самоучка: ночью он упражняется в игре на скрипке, а днем работает на бойне. Сейчас он без пиджака, на его жилете пестрят узоры - потускневшие золотые подковы, а рубашка с розовыми полосками напоминает мятную карамель. Светло-синие с желтым кантом брюки военного образца вносят ту нотку властности, которая столь необходима дирижеру оркестра. В Тамошусе нет и пяти футов роста, но все-таки его брюки дюймов на восемь недостают до пола. Вы удивляетесь тому, где он мог выкопать их - вернее, вы удивились бы, но волнение, которое охватывает вас в его присутствии, не дает вам думать о подобных вещах.
Ибо он осенен вдохновением. Каждый дюйм в нем осенен вдохновением - можно даже сказать, своим особым вдохновением. Тамошус притопывает ногами, мотает головой, извивается и раскачивается из стороны в сторону; у него сморщенное, невыразимо-комическое лицо, а когда он исполняет какие-нибудь сложные пассажи, брови его сдвигаются, губы шевелятся, глаза подмигивают, даже концы галстука встают торчком. Время от времени он оборачивается к своим товарищам, кивая, делая знаки, бешено жестикулируя, и, кажется, всем своим существом уговаривает, молит о поддержке во имя муз и служения им.
Ведь остальным двум членам оркестра далеко до Тамошуса. Вторая скрипка - высокий худой словак в очках с черной оправой; у него покорный и терпеливый вид замученного мула; никакие понукания на него уже не действуют, и он тут же снова сбивается на привычный неторопливый шаг. Третий музыкант очень толст, у него красный меланхоличный нос, играет он с бесконечно томным выражением лица, возведя глаза к небу. Он ведет на виолончели басовую партию, поэтому никакие страсти его не задевают; неважно, что случится с дискантами, его дело извлекать один за другим длинные заунывные звуки с четырех часов пополудни до почти такого же часа следующего утра и получать за это треть общего дохода, равного одному доллару в час.
Не просидели гости за столом и пяти минут, как возбуждение сорвало Тамошуса Кушлейку с места; проходит еще несколько минут, и вот он начинает подвигаться к столам. Его ноздри трепещут, дыхание учащено - демоны подгоняют его. Он делает знаки своим товарищам, он кивает им головой, машет инструментом - и, наконец, с места поднимается долговязая фигура второй скрипки, и вот уже все трое, шаг за шагом, приближаются к пирующим. Валентинавичус в паузах подтягивает за собой виолончель. В конце концов они добираются до стола, и Тамошус влезает на стул.
Теперь он царит над окружающими в полном блеске своего величия. Одни гости едят, другие смеются и болтают, но можете не сомневаться - они слушают его. Он всегда фальшивит, его скрипка жужжит на низких потах, взвизгивает и дребезжит на высоких, но присутствующие обращают на это не больше внимания, чем на крики, грязь, шум и нищету вокруг. Из этого состоит их жизнь, с помощью такой музыки они изливают свою душу. Веселая и шумная, или заунывная и тоскливая, или страстная и непокорная - это их музыка, музыка их родины. Она раскрывает им свои объятия: стоит только отдаться ей - и исчезает Чикаго, его пивные, его трущобы: перед ними зеленые луга и сверкающие на солнце реки, могучие леса и одетые снегом холмы. Они видят родную природу, ушедшее детство; просыпаются старая любовь и дружба, смеются и плачут старые радости и печали. Кое-кто из гостей откидывается на стуле и закрывает глаза, другие колотят по столу, отбивая такт. Время от времени кто-нибудь вскакивает, громко требуя любимую песню, и тогда ярче загораются глаза Тамошуса, он подбрасывает скрипку, что-то кричит своим товарищам, и диким галопом они мчатся дальше. Мужчины и женщины хором подтягивают, вопят как одержимые, многие вскакивают с мест и притопывают, подымая стаканы и чокаясь с соседями. Вскоре кто-то просит сыграть старинную свадебную песню, прославляющую красоту невесты и радость любви. Взволнованный предстоящим исполнением этого шедевра, Тамошус начинает лавировать между столами, прокладывая путь к тому концу, где сидит невеста. Проход узок, не шире фута, а Тамошус мал, поэтому, занося смычок при низких нотах, он задевает им гостей, но все-таки протискивается дальше и непреклонно требует, чтобы его товарищи следовали за ним. Разумеется, звуков виолончели во время этого перехода почти не слышно; но вот, наконец, все трое возле новобрачной. Тамошус становится по правую ее руку и изливает душу в умиленных звуках.
Маленькая Онна так волнуется, что ей не до еды. Порою кузина Мария щиплет ее за локоть и приводит в себя, и тогда она пытается что-нибудь проглотить; но остальное время она просто сидит, и глаза ее полны испуганного изумления. Тетя Эльжбета порхает, как колибри, сестры Онны тоже бегают где-то за ее спиной, перешептываясь и едва переводя дух. Но Онна не слышит их - ее зовет музыка, и взгляд снова становится невидящим, и она прижимает руки к груди. Потом глаза ее наполняются слезами, но ей стыдно смахнуть их и стыдно плакать на людях, поэтому она отворачивается, слегка встряхивает головой и вдруг краснеет до ушей, заметив, что Юргис наблюдает за ней. Когда же Тамошус Кушлейка добирается до ее стула и взмахивает над ней своей волшебной палочкой, щеки Онны становятся пунцовыми, и кажется, что она вот-вот вскочит и убежит.