Затем король откинулся на спинку трона и невозмутимо обвел взглядом собравшихся; они глядели на него с ужасом, с изумлением, глядели оторопело или же втянув голову в плечи, смотря по воспоминаниям, ощущениям и желаниям каждого из них в отдельности. У соседа, государя Савойского, был растерянный вид; сеньор дю-Ло весь съежился, как под ударом; коннетабль - один из немногих - владел собой; на Балю не было лица. Только двое выделялись своей радостью в этой душной атмосфере: Жан де Бон, красная, увесистая туша, у которого глаза смеялись, а щеки вздрагивали от затаенного хохота, да Тристан, на тонком старческом лице которого выделялись насмешливо сощуренные, довольные, хитрые глаза. А по правую руку короля, почти задев его плечом, вынырнула третья голова: Людовик увидел Оливера, подававшего ему на золотом блюде крылышко лебедя; в опущенных веках и дрожащих губах Неккера было столько хвалы, восторга и преданности, что король тихо засмеялся. Честное слово, король смеялся, смеялся уже громче, и Жан де Бон, не в силах более сдерживаться, стал оглушительно вторить ему.
- Как вы веселы, добрые мои бургундцы! - воскликнул король. - Как удивительно располагает вас к веселью и словоохотливости присутствие повелителя веселой и словоохотливой Франции!
Все мучительно уставились перед собой, вперив глаза в роскошное убранство стола. Но Людовик и не думал оставить их в покое.
- И вам я благодарен, государи любезного мне савойского дома! Благодарю вас! Таких вещей я не забываю! А что вы, дорогие мои французские подданные, меня любите, об этом нечего и поминать.
Король обратился к бывшему своему старшему камерарию. Губы короля выдавали скрытую прежде стихийную жестокость.
- Мне сдается, сеньор дю-Ло, что уже давно король ваш не был к вам так благосклонен. Как давно, кум профос?
Тристан улыбнулся, не спеша подумал, погладил подбородок и ласково ответил тихим, приятным своим голосом:
- Я, государь, ровно два года назад беседовал в последний раз с сеньором дю-Ло и имел честь доказывать ему, - в порядке исполнения моих служебных обязанностей, - в чем состоят подлинные интересы вашего величества.
И профос поклонился вельможе с той же учтивостью, с какой два года назад закончил предварительное следствие пыткой, приказав своим молодцам раскалить гвозди и вонзить их под ногти пленнику. При ужасающем этом воспоминании дю-Ло сжал губы и подавил яростный стон.
- Уже два года! - король сделал вид, что изумлен; затем он задумчиво обратился к соседу, государю Савойскому:
- Не правда ли, брат мой, два года - это и очень мало, и очень много, смотря по обстоятельствам!
Филипп густо покраснел.
- Это так много, государь, - ответил он, глядя перед собой прямым, открытым взором, - что теряешь к человеческой жизни всякое уважение.
Коннетабль, сидевший напротив, внезапно сказал:
- Или наоборот - слишком мало, государь Филипп. К вашему выводу можно прийти и этим путем.
Людовик посмотрел на одного из них, потом на другого и спокойным тоном произнес:
- Это смотря по тому, к какой жизни теряешь уважение: к чужой или к собственной!
- К своей собственной, - сказал Сен-Поль.
- К чужой, - сказал Филипп Савойский.
- И к чужой, и к своей собственной, ко всякой жизни! - запальчиво вскричал герцог.
- Это ответ воина, - проговорил Людовик как бы в раздумье, - а что скажет нам служитель божий?
Он посмотрел на кардинала всепроникающим взором. У Балю хватило духу выдавить улыбку.
- Если бы я перестал чтить жизнь, богом сотворенную, - тихо сказал он, - то я не был бы служителем божиим.
- Совершенно неоспоримо, - измывался над ним король, обуреваемый всегдашней своей страстью к мучительству; - но ведь вы, кроме того, еще и государственный человек; неужели это никогда не приводит вас к душевному конфликту?
Балю тяжело покачал головой и нерешительно ответил:
- Государь, у меня нет ни малейших оснований для разговора на эту тему! Я не могу пожаловаться на дурное или отрицательное действие любого промежутка времени.
- Воистину не можете, - и лицо Людовика исказилось гадкой усмешкой, - по крайней мере, до сих пор у вас не было личных поводов разделять те пессимистические взгляды, какие здесь были высказаны. Я просто хотел узнать, что вы - прелат и политик - думаете о подобных умонастроениях. Ответ священника я уже слышал; теперь попрошу вас высказать ваше, если можно так выразиться, светское мнение.
Балю слегка пожал плечами. У него были хитрые глаза.
- Позвольте мне, ваше величество, продолжать черпать из бездонного источника богословия. Я отвечу словами блаженного Августина: "Время не течет по нашей жизни бесследно: чудны дела его, творимые в душе человека". А также словами апостола Павла в его послании к коринфянам: "Кто из человеков знает, что находится в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем". Священное писание говорит сверх того: "Всяк человек есть ложь", и это надо понимать не в моральном смысле, а как свидетельство об ограниченности человеческого духа. Я этим хочу сказать, ваше величество, что очень охотно верю в то или другое действие времени на государей Бургундского и Савойского, на сеньора Сен-Поля и на всех людей вообще; но я не могу ни объяснить, ни прочувствовать этого сам. Видеть, знать, что творится в душе другого человека, - этого я, смертный человек, не могу.
Он помедлил мгновение, затем продолжал, еще более подчеркивая слова:
- Человек несовершенен; он никогда не сможет узнать или предугадать, что совершается в душе другого человека!
Король, видимо, не торопился отвечать и задумчиво подпер голову рукой.
Что Балю чрезвычайно ловко защищался, прикрываясь общефилософскими и психологическими доводами, - это было неоспоримо. Даже Оливер изумлялся умной тактике прелата, который заблаговременно и дерзко парировал могущее возникнуть против него обвинение.
Оливер напряженно ждал ответа короля; он опасался, как бы кардинал не заметил по этому ответу, что подозрения короля не имеют еще под собой реальных доказательств и что вся самоуверенность Людовика - лишь дерзкая игра. Тут Оливер решился: он быстрым движением перегнулся вперед, слегка тронул короля за рукав, взял со стола блюдо и прошептал над левым ухом государя:
- Фарисей…
Он взял со стола серебряную корзинку со сдобой и прошептал, как бы мимоходом, уже с правой стороны:
- Лжец…
На этот раз Людовик слегка улыбнулся; раздумье, по-видимому, вновь привело его к той необычной форме беседы, которая только его - неизвестно почему - развлекала, но зато терзала других.
Он сказал - и голос его слегка вибрировал, и издевка в нем звучала чересчур ясно:
- Прелестно сформулировано, ваше высокопреосвященство. Вы бесспорно лучше всех здесь присутствующих владеете оружием диалектики. Оно и понятно: вы прошли хорошую богословскую школу. Отлично! Великолепно! Мне на голову упал кирпич: откуда вам было знать, как могли вы предвидеть, что владелец того дома, вблизи которою это случилось, нарочно высвободил кирпич, да еще подтолкнул его с преступным намерением меня убить. Это только маленький пример в доказательство человеческой ограниченности, - вы меня понимаете, монсеньор? - в доказательство полной вашей невиновности на тот случай, если вы, скажем, как раз в эту минуту шли рядом со мной. И даже в том случае, если вы сами привели меня к этому дому; и даже если вам хорошо известна ненависть ко мне его хозяина, как могли вы, ваше высокопреосвященство, прочесть злой умысел в его душе? Мой простой пример - без ссылок на писание и отцов церкви - сделал вашу формулу весьма наглядной? Не правда ли?
Балю неуверенно, но утвердительно кивнул.
- Чудесно, - воодушевился король, - а теперь вам всем господа, небезынтересно будет узнать, как я сам отношусь к этому вопросу. - Он возвысил голос и обвел глазами всех поодиночке. - Я, сеньоры, объявляю себя приверженцем теории недоверия. Разрешите вернуться к моему примеру. Я не только с самого начала считал бы хозяина дома на все способным, но считался бы и с возможностью того, что мой спутник посвящен в его план. Я, следовательно, либо шел бы все время по другой стороне улицы, либо, приняв все меры предосторожности, направился бы прямо навстречу опасности; направился бы с таким расчетом, чтобы камень меня миновал или же попал в моего провожатого, смотря по тому, насколько я уверюсь в его виновности. Я, ваше высокопреосвященство, хочу этим сказать следующее: быть может, я так же мало знаю, что творится в душе другого, как и вы, а быть может и немножко больше; но я - политик, и на всякий случай считаюсь со злом, сидящим во всякой человеческой душе. А так как у меня, сеньоры, только одна голова, и так как я имею обыкновение расценивать свою жизнь исключительно высоко, то я соглашаюсь не с героическим коннетаблем и не с полководцем - герцогом, а с любезным моим шурином Савойским, - и это ни для кого не является новостью. Я не ценю чужой жизни, сеньоры, и на это мое убеждение время не имеет никакого влияния. Я ценю только собственную жизнь и не желаю ставить ее на карту, как это делаете вы, любезный мой бургундский племянничек!
Последние слова, резкие как удар клинка, жутко прозвучали под высокими сводами. Лицо Балю передергивалось, словно на него сыпались пощечины.
Герцог опустил голову; он не в силах был вынести взгляда Людовика. Снова все застыли, испуганные и растерянные.