- Оливер, - сказал король скороговоркой и, протянув руку, дружелюбно провел по черному бархатному камзолу брадобрея, - когда ты еще не предполагал возможности конфликта между нами, ты рассказывал мне из своего прошлого кое-какие интимные штучки, которые сегодня ты, пожалуй, с охотой предал бы забвению. Но у меня прекрасная память. А потому, если твоя жена ни с того ни с сего заболеет лихорадкой, например, то это будет для тебя много хуже, чем для нее даже двойная доза твоего декокта; кроме того я присмотрюсь, не носит ли внешность дамы следов твоего флорентийского уменья гримировать. - Он тихо засмеялся, некрасиво складывая свои толстые губы, и продолжал:
- Под этим я подразумеваю уродование наружности, мейстер Неккер, приукрасить же даму я тебе, конечно, не запрещаю.
Оливер издал почтительно угодливый придворный смешок.
- Вашему величеству угодно шутить.
- Убирайся к дьяволу, - крикнул Людовик со злобой.
Оливер, стоя в дверях, отвесил глубокий поклон:
- Дьявол идет к своей дьяволице, ваше величество.
Но он был другим, когда тихо и ни на кого не глядя, пробирался по сумеречно-печальным, каменисто-серым переходам дворца; он был потрясен, охвачен глубоким отчаянием. Ибо он знал, что грядущая судьба, которой он, быть может, будет повелевать, не прервет трагической нити настоящего, а лишь в лучшем случае отомстит за уже содеянное. Ему казалось, что неотвратимую эту скорбь нельзя ни перенести, ни, пожалуй, даже понять, и потому он чувствовал себя слабее, чем когда-либо прежде.
Когда он вошел к себе в дом, он был наружно опять спокоен; но Анна испугалась при виде его расстроенного лица.
- Что случилось, Оливер? - спросила потрясенная женщина.
Он нежно взглянул на нее и поцеловал.
- Игра будет очень серьезная, Анна, моя дорогая жена, - сказал он грустно, - от меня требуют очень высокую ставку.
Взглянув на него с огорчением, она почувствовала, как он потрясен; она еще ни разу не видела его таким расстроенным и потому поняла, что отчаяние это касалось не его лично, - ведь он никогда не сдавался без боя, не отступал ни перед каким жизненным затруднением; инстинкт любви подсказал ей сразу, какого рода была ставка и непосредственно грозящая опасность.
Однако она задала ему только один вопрос:
- Ты раскаиваешься, Оливер, что приехал сюда?
- Быть может, я раскаиваюсь в том, что мы приехали сюда, - отвечал он с тяжелым вздохом. - Ах, Анна, - быстро продолжал он, как бы защищаясь, - это трудный и бесполезный вопрос. Ведь этот демон сидит уже так глубоко во мне или я в нем, что еще вчера, еще сегодня утром я нашел бы подобный вопрос бессмысленным, теперь же могу дать на него только бессмысленный ответ.
Вдруг он откинул голову назад, сжал виски кулаками и зарычал, как раненое животное.
- Это моя вина, - стонал он, - это моя вина! Я был слеп, я был глух!
Анна побледнела и с расширенными от ужаса глазами отшатнулась, вся дрожа.
- Оливер, - спросила она беззвучно, - Оливер! Ставка - это я?
Неккер взглянул на нее; его лицо было искажено, но глаза уже стали жесткими. Анна тихо и с нескрываемой скорбью простонала: "Великий боже!" и, всхлипывая, тихо опустилась на стул. Оливер закричал:
- Ты не должна плакать, Анна! Иначе у тебя будут красные глаза!
Женщина вскочила, как будто ее ударили. Она бросилась к мужу и встряхнула его за плечо.
- Оливер, - задыхалась она, - Оливер, ты сам хочешь того, чего он хочет?
Он покачал головой с такой болезненной, с такой душераздирающей улыбкой, что Анна закрыла глаза и прижалась к нему.
- Он хочет того, чего я не хочу, - тихо заговорил Оливер, - но ведь он мой король, мой повелитель. И, в конце концов, чего он хочет? Он хочет весьма немного, Анна. Он делает нам обоим честь приглашая нас сегодня вечером откушать за его столом. Вот и все. Разве это много, Анна? Ну, так вот сейчас мы приоденемся и наведем на себя красоту, Анна!
Они пошли в спальню. Когда Оливер увидел ее молодое тело во всей его прекрасной, невыразимо знакомой наготе, он раскрыл свои объятия, как бы желая обвить ее. Но он не приблизился к ней, и она, неподвижная и словно пришибленная, осталась в своем углу.
- Анна, - прошептал он, и его руки медленно и как бы безнадежно опустились. - Анна, твой дух - от моего духа и таким он останется; твое тело, это тело моей любви, и его могут у меня отнять; Анна, если его возьмут…
Он прервал себя и стал одеваться, тщательно и медленно. Анна, устало следившая за его лицом, видела, как оно становилось все холоднее, все жестче. Потом Оливер деловито осмотрел жену; на ней был тяжелый наряд из желтой узорчатой парчи флорентийского покроя, любимого мейстером: платье с узкими длинными рукавами и шнурованным корсажем, поверх него спереди и сзади падали пышные полосы накидки, которая, раскрываясь от плеча, давала возможность видеть строгий контур ее тела; на голове у нее был рогатый чепец горожанок, с которого на спину спускался шейный платок. Она была похожа на прекрасную картину Гирландайо. Оливер, кивнув одобрительно головой, скривил лицо в зверскую гримасу и сжал ей руки.
- Анна, - шепнул он ей на ухо, - если его возьмут, если у меня отнимут твое тело, то, вероятно, сделают меня жестокосердным как Дьявол, и тогда, Анна, тогда и ты станешь жестокосердной как я… как мой дух. И тогда, Анна, он должен быть между нами, как между двумя клещами…
Она слегка вскрикнула, - так сжал он ей руки, когда же он отвернулся, чтобы открыть дверь, она обхватила его шею и страстно поцеловала в губы.
В открытую галерею, по которой они проходили, внезапно ворвался ветер. Они остановились, чтобы освежить лица. Молнии бороздили зигзагами синеву ночи. Гром рокотал все ближе.
- Будет непогода, - сказал Оливер.
Анна несколько замедлила шаг, когда Оливер хотел двинуться дальше.
- Почему это твоя вина, Оливер? Почему ты так говорил?
- Потому что я говорил ему о том, как ты одинока, и потому что он - по доброте, Анна, жалеючи нас, - никогда не упоминал о твоем существовании и даже не хотел, чтобы о нем упоминали.
- Тогда, Оливер, это моя вина.
Оливер погладил ее руки.
- Вопрос о вине так же бесполезен, как и вопрос о раскаянии, - улыбнулся он. - Ты не должна себя к чему-то принуждать. И к чему, Анна? К жертве?
И, повертываясь, чтобы идти дальше, он добавил изменившимся голосом:
- У тебя не должно быть таких мыслей, Анна. Что за мысли у тебя? Разве это жертва - сесть за королевский стол? Итак, идем.
Но она снова задержала его и притянула к каменным перилам галереи, как будто могла изменить направление его пути.
- Я тебя не понимаю, Оливер, - прошептала она, и в ее словах был глубокий страх, - и это самое ужасное. Ты не должен меня смущать и лишать твердости! Я хочу ясности. Я привыкла или защищаться, или нападать. Ведь я твоя ученица, Оливер, и я не должна казаться неуверенной.
Неккер облегченно засмеялся.
- Ты права, Анна, моя ученица. Но я еще не могу дать тебе никаких указаний. Я хочу, чтобы ты знала об опасности, но чтобы ты не давала этого заметить. Понимаешь ли ты меня? Сегодня вечером всей своей внутренней силой должна ты быть в единении со мною. Тогда мы оба будем знать, когда нам должно нападать и когда защищаться.
Они пошли дальше. Гроза без дождя шумела над замком. Анна прижалась ближе к мужу.
- Но вот что, Оливер, - сказала она, идя рядом с ним, - ведь он меня еще никогда не видел, так почему же ты так боишься?
- У него мои глаза, Анна, - прошептал мейстер.
В высокой, обшитой деревянной панелью столовой пламя восковых факелов пылало беспокойно от вихря, сотрясавшего окна. Три человека - кардинал, профос и казначей - сидели рядом на массивных табуретах у огромного дубового стола, уставленного серебряной посудой; как бы подавленные буйством природы и мрачным величием помещения, они беседовали вполголоса. Троноподобное, обтянутое красной парчой кресло короля на верхнем конце стола было еще не занято.
Когда появился Оливер с Анной, все трое переглянулись с удивлением. Жан де Бон, узнав жену мейстера, учтиво поднялся и с приветствием пошел ей навстречу. Встал и сеньор Тристан и, услыхав ее имя, с тонкой улыбкой наклонился к ее руке. Только кардинал продолжал сидеть, как того требовал его сан, и едва заметно наклонил голову, когда Жан де Бон в лестных выражениях представил ему даму. Но его глаза под серыми кустовидными бровями осмотрели ее наглым взглядом вивёра. Кардинал был высокий, хорошо сложенный человек в возрасте короля, с мясистым лицом, румяным от избытка здоровья и жизнерадостности; под красной шапочкой оно казалось исполненным достоинства, умным и чувственным, с почти женским ртом, с полными губами над выпяченным двойным подбородком; короткий тупой нос, выпуклый лоб и твердый разрез глаз выражали поразительную энергию и безжалостность.