- Твоя софистика меня не убеждает, Оливер, и, думается мне, не убедит и в дальнейшем. Вот послушай-ка, - кардинал считает своевременным, чтобы я нанес визит моему племяннику герцогу бургундскому; своими объятиями и заверениями в любви, которые мне так к лицу и которые мне ничего не стоят, я должен отторгнуть его от вновь организующейся против меня лиги феодалов, - а они без него, герцога, все равно что без головы и без рук. Когда же главарь разбойничьей шайки, немец Иоганн фон Вильдт, которого я нанял для устройства нового восстания в Льеже, немного позже будет чествоваться городом как освободитель и, пожалуй, наделает бед герцогу, то Бургундец, всегда рыцарски настроенный, - а особенно после предварительной трогательной сцены, - не будет подозревать во мне режиссера этого дела. А против действий господина Вильдта я - в нужный момент - продемонстрирую самое резкое негодование. Ну, Оливер, что ты скажешь?
Казалось, мейстер спокойно размышлял. Он потер подбородок, как любил это делать, когда сосредоточивался, и смотрел в пол. Внутри его шла напряженнейшая борьба, и он чувствовал, что кровь заливает ему лицо. Закрыв его рукой, он делал вид, что усердно размышляет. В первый раз решая вопрос, быть ли ему за короля, или против него, он испытывал всю силу тяготения к Людовику и парализующую близость другой души, которая льнула к нему с жуткой готовностью. Ему показалось трудным утаить те немногие, ясные в своем смысле слова, которые могли осветить темную игру Балю. На минуту он закрыл глаза и добросовестно проверил себя: он видел толстые губы Людовика и его похотливые руки, ласкающие тело женщины; но эта женщина была не толстая служанка Перрашон, с которой король большею частью проводил ночи, или какая-нибудь другая его фаворитка, это была Анна. Оливер стиснул зубы так, что худощавое лицо его стало угловатым, и решился.
- Ну, Оливер, - повторил король, - надо ли мне соглашаться с Балю?
Мейстер медленно отвечал.
- План хорош, однако уверен ли кардинал, что герцог готов вас принять?
- Я сюзерен герцога, хотя бы и на бумаге, и если между нами нет сейчас мира, то нет и войны; он не смеет, хотя бы из соображений престижа, отказать мне в приеме; если бы отказал, то тем самым развязал бы мне руки.
Оливер повторил раздумчиво:
- План хорош, но опасен, - быстро добавил он.
- Почему, Оливер? Или ты опасаешься, что мне что-нибудь может грозить? Не таков Карл Бургундский, чтобы нарушить долг гостеприимства, да еще вдобавок по отношению к священной особе короля.
И, усмехаясь, Людовик показал свои скверные зубы.
- Он - не я, - зашептал король фальцетом на ухо Оливеру, - потому что при всем моем гостеприимстве и родственных чувствах, я бы не посоветовал ему приезжать в Амбуаз, хоть я этого от души и желаю!
Оливер отступил немного назад. Ему казалось, что король мог, подойдя слишком близко, подслушать его тяжкую думу.
- Государь, - сказал он задумчиво, - не следует лезть в пасть ко льву. Нехорошо, когда государи, посещая друг друга, полагаются на моральные подпорки, которые они сами же подпилили. Но еще меньше, ваше величество, должно полагаться на тлеющий зажигательный шнур: ведь бомбы и восстания не могут гарантировать взрыва в нужный момент. А молодой герцог бодлив, как бык. Если обитатели Льежа, - а они еще более ненадежны, чем мои гентцы, да к тому же оружейники по профессии, - станут раньше времени размахивать красной тряпкой, то и бычок не будет особенно раздумывать, кого ему ближе и лучше поддеть на острые свои рога. Ну, а разве его высокопреосвященство не опасается всего этого?
Король опять зашагал по комнате; всякий раз, проходя за спиной Оливера, он бросал на него искоса быстрый испытующий взгляд. Мейстер чувствовал этот взгляд по тому, как всякий раз слегка замедлялись шаги короля, и стоял, не двигаясь. Вот король остановился у окна лицом к врывавшимся в него лучам солнца, не оборачиваясь, начал тихо:
- Мне больно, Оливер, что сегодня ты не так прямодушен со мной, как я с тобой. Возможно, что у тебя есть на то свои причины: но, смотри, остерегайся, как бы я не подверг наши отношения роковому испытанию.
Он быстро обернулся и поймал мятежный взгляд Оливера; не будучи в состоянии победить этот взгляд, он поник головой.
- Оливер, - снова заговорил король, и его голос немного дрогнул, - ты первый, кто мне угрожает и кого я, однако, не обезвреживаю. Будешь ли ты мне за это благодарен?
- Да, - ответил подавленный мейстер.
- Ты думаешь, что Балю хочет заманить меня в ловушку?
- Государь, вы думаете, что я смолчал бы, если бы знал это или хотя бы предполагал?
Король приблизил свое лицо совсем вплотную к лицу Неккера, по лбу которого пошли красные пятна; потом он прошептал:
- Да, друг Оливер.
Мейстер закрыл глаза, чтобы не упасть на колени и не сознаться под пронизывающим и всезнающим взглядом государя.
- Ваше величество, - сказал он беззвучно, - неужели за моими честными, благоразумными и естественными возражениями можно заподозрить какую-то нарочитую осведомленность или злой умысел?
- Да, друг Оливер, потому что ты умен.
- Ваше величество, - простонал Неккер, - при чем тут ум?
- Этого я не знаю, Оливер; но я знаю, что, начнись наш разговор иначе, ты нашел бы другие ответы.
Король отвернулся и медленно пошел к двери. Тут он остановился и, держась за дверную ручку, спросил через плечо:
- Оливер, мой друг, ты думаешь, что Балю хочет заманить меня в ловушку?
Неккер с серым, окаменевшим лицом проговорил сквозь зубы:
- Нет, ваше величество, не думаю.
Король распахнул дверь.
- Пойдем, побрей меня, - приказал он.
Оливер последовал за ним в гардеробную. Одна из стен небольшой комнаты была занята огромным, великолепно граненным зеркалом, полученным в подарок от Венецианской республики в те дни, когда Людовик водил еще дружбу с ее союзником - герцогом Савойским, своим гостем, а не с миланским герцогом Сфорца. Король сел на стул о трех ножках с низкой спинкой, развязал шейный платок и откинул голову назад; его веки казались опущенными; но через ресницы он видел в зеркале каждое движение брадобрея, который со спокойным лицом взбивал мыльную пену в серебряном тазу. Когда лицо Людовика было намылено, губы его дрогнули под белой пеной, словно от беззвучного смеха. Мейстер ловко и привычно правил бритву.
- Мы в хорошем настроении, - сказал король, не открывая глаз. - Мы желаем сегодня вечером быть веселыми, мы желаем видеть около себя веселых людей.
Оливер подошел с бритвой и мягко наклонил голову короля набок.
- Оливер, к ужину ты пригласишь трех моих куманьков.
Брадобрей кивнул утвердительно и скользнул бритвой около щек и подбородка короля. Людовик сказал, почти не открывая рта:
- Но лишь толстый Бон бывает весел, когда напьется. Тристан становится нем, а Балю пошл. Оливер, ты будешь четвертым.
Король некрасиво вытянул губы, когда мейстер стал брить ему подбородок.
Он снова проворчал все еще с закрытыми глазами:
- Однако ты в плохом настроении, мой друг, а потому мы желаем, чтобы ты… - тут король открыл глаза, - мы желаем, чтобы ты привел свою жену, Оливер.
На одну секунду бритва остановилась около самого горла; король взглянул на Оливера, тот до крови прикусил себе губы. Людовик спросил совсем тихо:
- А что, разве так трудно перерезать глотку, друг мой Оливер?
И, говоря так, король улыбнулся. Оливер наклонился немного вперед с лицом неподвижным, как будто глухой.
Острие бритвы нежно скользило вверх по щеке.
Наступил вечер. Парило как перед грозой. Нервы людей были напряжены, как и тяжкий синий слой воздуха над ними. Только король казался бодрым, прекрасно настроенным и словно не ощущал давящей атмосферы; так же был он равнодушен и к жуткому, почти обидному спокойствию Неккера, которым тот прикрывал свое бешенство. Или спокойствие этого человека было лишь хитрой маской беспомощной души, которая колеблется между противоположными чувствами и тяготениями, вынужденная остановиться на каком-нибудь выходе? Или было оно честным выражением принятого внутреннего решения? - Людовик этого не знал; он укрылся за своей веселостью, чтобы, не выдавая своего любопытства, наблюдать за другим. Оливер в свою очередь загородился, как стеною, тактом, серьезностью, сдержанностью и не особенно искренним смирением.
Когда Неккер, попросив разрешения пойти переодеться и предупредить жену, уже выходил из комнаты, пятясь задом с совершенно не требуемой и неприятной церемонией, Людовик не смог больше скрывать свое сомнение. Он позвал его обратно. Оливер остался стоять в двери с опущенной головой и висящими книзу руками; король жестом привычной доверчивости, не особенно удавшимся ему на этот раз, подозвал Оливера поближе. Мейстер молча, с учтивым лицом повиновался.