Будучи вторым воспитателем юного императора, Алексей Григорьевич, вместо того чтобы приохотить царственного ребёнка к занятию науками, вместо того чтобы сделать из него достойного преемника его великого деда, употреблял все усилия, чтобы вполне подчинить Петра своему влиянию и, потворствуя всем его слабостям и прихотям, стать к нему в такое же положение, в каком был опальный теперь Меншиков. Петру, конечно, больше нравилось ездить по полям и лесам, охотясь за лесными обитателями, чем сидеть в классной комнате за книжкой; ему нравились, понятно, гораздо больше весёлые товарищеские игры с фаворитом, чем сухие учёные разговоры барона Остермана, и Алексей Григорьевич позволял императору целые дни проводить в Петровском дворце и Коломенском, вместо того чтобы заниматься науками и государственными делами, нарочно увозил его как можно дальше от Москвы на охоты, устраивая заранее по церемониалу, особенно заботясь о том, чтобы на этих охотах не присутствовали ни барон Остерман, ни принцесса Елизавета.
Он даже старался отдалять от Петра и своего сына Ивана, видя, что тот во многом не согласен с ним, далеко не сочувствует его честолюбивым замыслам. Боясь, что Иван не только не захочет помогать ему, а, пожалуй, будет противодействовать - и в силу своего более правдивого характера, и просто потому, что он с ним с некоторого времени не в ладах, Алексей Григорьевич решил постепенно отдалить юного царя от Ивана и заставить его перенести свою любовь на второго сына, Николая .
Иван Алексеевич, может быть, и догадывался о кознях, которые строит против него отец, но не только не старался их разрушить, не только не противодействовал, а, как бы и не замечая их, сам даже играл ему в руку, постепенно всё больше и больше отдаляясь от Петра.
С Иваном как-то сразу произошла резкая перемена. Ещё недавно он терпеть не мог разгула и попоек, в которых тогдашняя молодёжь проводила всё свободное время, словно стараясь вознаградить себя за воздержание петровских времён. Меланхоличный, задумчивый, грустивший по полям и лесам вотчины, в которой он провёл своё детство, Иван удалялся от шумных сборищ, избегал буйного веселья, шумным потоком клокотавшего вокруг него…
И вдруг, как-то сразу, он стал совершенно другим. Он всё реже и реже стал сопутствовать царю в его чуть ли не ежедневных поездках в Измайлово, Коломенское, Петровский дворец; перестал даже появляться на царских охотах и предался такой бесшабашной, разгульной жизни, что все знавшие его, а в особенности сам Пётр, только диву дались. В Москве заговорили об его изумительном пьянстве, о скандалах, в которых он был и первым зачинщиком и участником. Он по целым неделям не появлялся ни в доме отца, ни в своих дворцовых покоях.
Пётр страшно горевал о таком поведении своего любимца, и в это-то время Алексей Григорьевич и принялся развлекать его, пользуясь полнейшей свободой.
Хитрый Остерман всё время прихварывал, Елизавета впала в немилость, Голицына не было, - и Долгорукий стал приводить в исполнение давно обдуманный план.
Алексей Григорьевич прекрасно понимал, что положение его и его родни далеко не так прочно. В народе его не любили за то, что, будучи воспитателем царя, он не воспитывал его, а, развлекая, истощал заранее его и без того не крепкую натуру; придворные, и в особенности члены верховного совета, положительно ненавидели его и за его фавор у царя, и за заносчивость, напоминавшую по временам меншиковские времена. Нужно, следовательно, было укрепиться, стать твёрдой ногой на ту почву, которая теперь всё ещё колебалась, - а для этого самым подходящим средством было женить царя на одной из своих дочерей.
- Ставши царским тестем, - говорил он мысленно, - я буду всесилен. Тогда уж мне бояться некого и нечего.
Но, думая так, он забывал недавний пример, прошедший перед его же глазами, - пример Меншикова, который тоже чуть не сделался царским тестем и, разжалованный, лишённый чинов, орденов и всех своих богатств, влачил теперь в глухом сибирском посёлке самую жалкую жизнь. Останавливал Алексея Григорьевича от его честолюбивых увлечений его двоюродный брат, фельдмаршал российских войск Василий Владимирович Долгорукий, человек испытанной честности и замечательного ума.
- Берегись, брат, - сказал он ему, когда Алексей Григорьевич сообщил о своих надеждах на брак царя с княжной Екатериной, - берегись: ты заходишь слишком далеко.
Алексей Григорьевич презрительно встряхнул плечами.
- Не дальше, чем зашёл Меншиков.
- Ну, он попал слишком далеко, чтобы желать следовать его примеру, - усмехаясь, отозвался Василий Владимирович.
- Так ведь он погиб потому, что восстановил всех против себя, - горячо возразил Алексей Долгорукий.
- А ты такой безвинный агнец, что против тебя никого нет? Ошибаешься, Алексей Григорьич, жестоко ошибаешься. Из-за тебя нас всех ненавидят. И скажу тебе прямо, что коль ты на такую глупость польстишься да просватаешь за царя дочку, - плохо будет дело. Пропадём мы все ни за грош.
- Будет каркать, ворона!
- Да я не каркаю. Я дело говорю.
- Да чего ж опасаться?!
- А того, что брак царя на подданной ныне немыслим.
- Да на ком же наши цари раньше женились?! - воскликнул Алексей Григорьич. - Чай, всё на подданных…
- Так то было раньше. А ноне совсем другая статья. Теперь не дадут усиливаться одним в ущерб другим… Там как ты хошь, коли ни семьи, ни себя, ни нас не жалеешь… А всё скажу: не дело задумал.
Но и увещания брата не образумили Алексея Григорьевича. Он слишком был уверен в расположении царя, чтобы бояться грядущих бед. Да и перспектива будущего величия была слишком заманчива, чтобы честолюбивый вельможа мог отказаться от своих надежд и мечтаний.
И он начал приводить в исполнение свой замысел.
Убедить юного императора в ошибочности воззрений его великого деда не составило большого труда уже потому только, что могущественной союзницей Долгорукому явилась бабка царя, инокиня Прасковья, - насильно постриженная первая супруга Великого Петра. Она ненавидела всё, что он сделал, чему положил основу и что заповедал довершить своим потомкам. Она не была большой поклонницей древнерусских обычаев, но защищала их перед своим царственным внуком только потому, что эти обычаи отверг и искоренил Пётр. Она ничего не имела против Петербурга, как столицы и города, но требовала от внука, чтобы столица была снова в Москве, потому что Пётр построил Петербург и Пётр же сделал его столицей, отняв у Москвы её древнее главенство. Царица-инокиня даже сознавала, что обычай жениться на подданных создаёт вокруг царя смуты, козни и тревоги, но настаивала, чтоб юный император не брал в жёны иностранную принцессу, - и опять-таки потому, что это завещал Пётр. Словом, нелюбовь ко всему, до чего коснулась рука её гениального супруга, была так велика, что она отворачивалась, когда в её келью в Вознесенском монастыре царь входил в своём бархатном, расшитом золотом французском кафтане… Пётр уничтожил древнерусскую одежду, она желала, чтобы внук восстановил её…
Молодой царь соглашался на все требования бабки, поддерживаемые советами Алексея Григорьевича, - и даже на перенесение столицы в Москву, - но не соглашался на измену французскому платью. Ему так нравились его изящные, красивые кафтаны, и так смешно было царское одеяние прежних дней.
И это единственное, в чём проявил он свою самостоятельность.
С помощью бабки царя Алексей Долгорукий решил провести и свой проект брака Петра со своей младшей дочерью.
Алексей Григорьевич решил ковать железо, пока горячо.
Зайдя вечером того же дня в императорский кабинет, он с самой невинной улыбкой обратился к Петру:
- А я, ваше величество, к вам с новинкой…
- Что такое? - недовольно спросил император.
- Под Царицыном волков подняли.
Глаза царя, против воли, радостно блеснули, но он так же недовольно бросил:
- Ну и пусть их…
- Да вы, никак, нездоровы, ваше величество, - участливо заметил Долгорукий. - А я-то велел на завтра охоту готовить… Ишь ты, какая незадача!
- Ну, что за нездоров! - отозвался Пётр.
- Так как же, ваше величество, прикажете отменить завтрашнюю охоту?
Царь на минуту задумался, провёл рукой по пылавшему лицу и потом ответил:
- Ты говоришь, волков много?
- Страсть сколько!
- Так зачем отменять? Будем охотиться. Не всё плакать, надо и повеселиться! - словно отвечая на какую-то тайную мысль, раздумчиво заметил он и потом быстро воскликнул:
- Будем веселиться! Чай, небось и твои завтра поедут?
- Всенепременно, ваше величество!
- И Катя будет?
- А она-то уж и подавно! Небось знаете, государь, как она вас любит? Ей только и радости, чтобы близ вас побыть. И наяву-то вы ей грезитесь, да и во сне она ваше величество кажинную ночь видит. Давеча, как отъезжал я к вам во дворец, у ней только и разговору было, что какой-де наш император красавчик да что-де за счастливица будет та, кого он себе в супруга выберет!
Пётр самодовольно улыбнулся и спросил:
- Так неужто она меня и впрямь так сильно любит?
- Как кошка влюблена! Говорю, что у ней и разговору только что про ваше величество: "Здоров ли государь? Да что он мне сумрачен показался? Да что как будто побледнел малость!" Просто все уши, можно сказать, прожужжала. А как сказал я ей, что на завтра охота назначена, да в шутку посмеялся, что ей на той охоте не быть, так покраснела даже вся, и слёзы в три ручья хлынули. Едва-едва её успокоил. Совсем вы её зачаровали, ваше величество!
Алексей Григорьевич улыбнулся самой добродушной и самой невинной усмешкой.