- Vive Henri IV! Vive Henri IV! - кричали гости в позыве благочестивой набожности к королям, не предполагая никакой колкости в словах Дюбуа. Обед продолжался - различные здоровья предлагались.
- За здоровье союзных государей, - говорил один.
- За здоровье иностранцев, которые избавили Францию, - кричал другой.
- Et qui forcèrent les Frangais à devenir heureux!- повторял с важным видом Шабань, пародируя этот Волтеров стих и делая знак глазами Дюбуа и Глинскому.
Наконец, излияние патриотических чувств умолкло. Отложа в сторону свои политические мнения, каждый француз становится любезен в обществе, и сколько устарелые эмигранты могли казаться смешны в политическом мире своими дореволюционными понятиями, столько же они были милы в обращении, оставшись представителями старинной учтивости и любезности французов, о которой так многие даже жалеют, но возвращения которой, однако, никто не желает. Разговор принял было новое, приятнейшее направление, но это было ненадолго, и сколько старая маркиза и графиня Эмилия с другими дамами ни старались поддержать беседу в этом расположении, когда разговор, проникая быстро с одного конца стола на другой, останавливался для того только, чтоб вызвать веселую шутку или острое слово - но настоящие происшествия явились опять на сцену. Один из гостей, рассказывая анекдот за анекдотом, наконец, дошел до отъезда Наполеонова из Фонтенебло. Здесь каждый из собеседников спешил приобщить к общей материи все, что знал сам об этом предмете. Можно представить, что Наполеон не был пощажен при этом случае.
Обед кончился - все встали из-за стола и вышли в гостиную, но тот же разговор продолжался, везде составились кучки и та, которую занимал Наполеон, была многочисленнее других, потому что образовалась подле дивана, где сидели дамы. Дюбуа с Глинским случайно были в этой, хотя и не принимали участия, но Глинскому было любопытно слышать мнения и видеть людей, начавших играть такую важную роль во Франции, а Дюбуа полуусмешкой, худо прикрывавшей его негодование, стоял, потупя глаза и следя за всеми подробностями рассказа.
- Я вчерашний день имел счастие рассказывать его величеству, моему королю, - говорил маркиз Пла-Пантен, - анекдот, случившийся с Наполеоном недалеко от Баланса; вы знаете, с какою радостью многие из благонамеренных маршалов присоединились к временному правительству и приняли сторону короля. В этом числе был и благородный Ожеро, командовавший войсками на юге и который пожертвовал своими республиканскими правилами, как скоро узнал, что Франция вверяется своим законным государям. Он написал жестокую прокламацию против хищника! Была ли Наполеону известна его прокламация? не знаю: но когда он, путешествуя к месту своей ссылки, встретил Ожеро, то остановил свою карету и выскочил ему навстречу. Ожеро сделал то же, и оба в виду союзных коммисаров бросились в объятия друг к другу. Наполеон снял шляпу - Ожеро остался накрывшись. "Не ко двору ли ты едешь?", - спросил отставной император. "Нет, - отвечал маршал, - я пока еду в Лион". "Ты дурно вел себя против меня", - и Ожеро, заметя, что Наполеон говорит ему ты, отвечал тем же. "На что ты жалуешься? - сказал он. - Не твое ли ненасытное самолюбие довело нас до этого положения; не всем ли ты пожертвовал ему? - не всем ли, даже и счастием Франции? и потому не дивись, что мне до тебя мало надобности!" - Здесь Наполеон сухо поклонился маршалу и сел в карету.
- Что же сказал на это король? - спросил Дюбуа.
- Он не сказал ничего; но я прибавил, что г-н маршал поступил как патриот, как истинно благородный человек.
При этих словах Дюбуа не мог более воздерживать негодования. "Нет, государь мой, - сказал он с жаром, - этому благородному человеку так надобно было говорить в Тюльери - но в дороге на Эльбу такой поступок есть низкая наглость!"
Вся толпа как бы магическим действием отступила от Дюбуа - и в ту же минуту Глинский сделал к нему два шага. В благородных душах есть порывы, которые не подчиняются никаким расчетам. Спешить на помощь оставленному или обиженному есть внушение сердечного инстинкта, а не рассуждения.
Кто это такой? что это за человек? это наполеонист? это зараза! шептали между собою роялисты. "Какое благородство в поступках Глинского!" - говорила маркиза дочери, сидевшей подле нее и вспыхнувшей от удовольствия при безмолвном действии Глинского.
Эта сцена была прервана появлением слуги, который подошел к графине Эмилии, вслед за ним знакомый нам гренадер вступил в комнату на костылях и, неожиданно смущенный собранием, остановился в самых дверях с приложенною к киверу рукою. "Прошу извинить, прошу не беспокоиться, господа", - бормотал он, видя, что все взоры на него оборотились. Разговоры перестали; Эмилия встала и подошла к нему; Глинский обмер, увидя своего приятеля, и спешил спрятаться за гостей.
- Ты хотел меня видеть, любезный друг? какую ты имеешь надобность? - спросила графиня трепещущим голосом, увидев мундир полка, в котором командовал ее муж.
- Самую святую, самую необходимую, графиня, - отвечал гренадер, ища слов, как бы лучше выразить свои чувства - я притащился на этих костылях, чтоб благодарить вас за благодеяния и за остаток этой жизни, которою вам обязан.
- Каким образом, друг мой? я ничего не знаю.
- Я Матвей Гравелль, гренадер 34-го полка, теперь, конечно, знаете, графиня?
- Еще менее, чем прежде!..
Удивленный гренадер отступил на шаг и не знал, что сказать более.
- Я Матвей Гравелль, - повторил он, - гренадер 34-го, я служил в полку супруга вашего и здесь, в Париже, по вашей милости мне возвращены жизнь и здоровье.
- Ты служил в полку моего мужа? - ты ранен? сядь, добрый солдат. - Графиня взяла его за руку и подвела к столу.
- Так, так, - бормотал тронутый Гравелль, - он правду сказал, что вы не хотите, чтоб другой помогал товарищу вашего супруга.
Но графиня не слыхала этих слов; она расспрашивала о графе де Сервале, и, прерывая слезами слова свои, забыла, зачем пришел к ней Гравелль. Добрый гренадер описал со всеми подробностями Дрезденскую битву и смерть храброго своего начальника. Маркиз и маркиза, боясь последствий столь неожиданного появления и рассказов того, о чем они всегда боялись произнести слово, хотели увести Эмилию, но это было напрасно. По счастию, гренадер развлек ее горесть, начав благодарить снова за возвращение ему жизни.
- Но каким образом я возвратила тебе жизнь, добрый человек, - сказала Эмилия, - я этого никак не могу постигнуть.
- Как же, графиня, не вы ли два почти месяца заботились о том, чтобы меня посещал лекарь, платите на мою квартиру и присмотр и наделяете меня всем сверх моей надобности.
Эмилия, смотря на него в удивлении, качала головою.
- Помилуйте, графиня! мне все рассказал г. поручик. Он говорил, что вы никак не хотите, чтоб чужой человек помогал сослуживцу и товарищу вашего мужа; он поручился честью, графиня, что вы это сказали, и я, в надежде на это, собравшись с первыми силами, прибрел сюда, чтоб исполнить долг честного человека и поблагодарить вас.
Любопытство собрало всех собеседников в кружки около солдата. Все, слушая, ожидали развязки.
- Но кто же этот г. поручик? - спросила Эмилия.
- Русский офицер. - Тут француз к общему удовольствию начал переиначивать фамилию Серебрякова, сказанную ему Глинским; наконец, остановился на том, что ему показалось ближе к правде: célèbre coffre, - воскликнул он с восторгом.
- Я не знаю этого господина, - сказала Эмилия с удивлением, - и не желаю принимать на себя незаслуженной благодарности, ни похвалы за его поведение, но рада случаю, который мне доставил твое знакомство.
Гренадер стал в замешательстве, не ожидая такого оборота дела:
- Может быть, вы думаете, графиня, что я с какою-нибудь хитростью пришел к вам?..
- Графиня, - сказал Дюбуа, выступив из круга, - я могу сказать вам, что это значит. Г. Глинский сделал этот обман под чужим именем, - я это знал давно, но обманывался сам, думая, что вы точно помогаете этому человеку. Здравствуй, Гравелль, - прибавил он, подавая руку обрадованному солдату.
- Желаю здравствовать, г. подполковник! - изволите видеть, графиня, я знал, что говорю правду!..
Все обратились и искали взорами Глинского, но его уже не было. Громкий говор гостей разливался в похвалах русскому офицеру. Эмилия стояла, потупив глаза, против гренадера, который с детскою радостью рассказывал, что сделал для него Глинский и как он с ним обращался.
- Vive Dieu! c’est un brave garçon! - восклицал он, - как он славно обманул меня! - ну кто же думал, что он отопрется от доброго дела!..