Дороги детства не забываются. Ясно помню лесные тропки среди пней и валежин. Мы прыгали через эти преграды, как зайцы. Вязли мы и в болотной грязи, марая закатанные выше колен штаны. Каких опасных приключений не испытали! Расскажи - ни один критик не поверит. (Поэтому я и выбираю для биографических рукописей самые безобидные либо смешные случаи.) Сколько раз падал я в раннем детстве с русской печи и позже с едва объезженных лошадей, трижды всерьёз тонул, дважды блуждал в тайге…
Хороши тропки в сухом жарком сосновом лесу. Но весьма опасно бегать по ним босиком. Тонкий, острый, словно кривое сапожное шило, еловый сучок, коварно прикрытый мхом, не сгнивает десятилетиями и больше. Он безжалостно пронизывает пятку или подошву детской ступни. Но такие случаи мы сразу же навсегда забывали. Это сейчас от нужды (поскольку стал писателем) я вспоминаю их и даже записываю минувшие беды. Вытащат, словно кутёнка, из холодной воды, поругают тебя взрослые, кто оказался близко; пописаешь на обожжённую крапивой лодыжку; после кавалерийской конфузии и пребывания в канаве смажешь синяк собственными соплями - вот и всё лекарство. Заживало как на собаке.
Голодный, без сапожонков, а всё равно счастливый!
Да что там лесные тропинки, вот сорокапятивёрстный мозольный путь и тот не смущал пятнадцатилетнего отрока. Ты без лишних раздумий пускался в путь. Вгоняют в тоску лишь пустые вокзалы да пустые карманы. Душу знобит тревожный стук проносящихся товарных вагонов, сиплые, словно бы страдальческие, гудки паровозов. Взревёт паровоз, как раненый зверь, пробегая мимо станции Пундуга, напротив вокзальчика поперхнётся и в диком оглушительном грохоте пропадёт неизвестно где. Пустой, неприютный, крашенный охрой вокзал опять один. И ты один-одинёшенек. Хорошо, если ты сыт и впереди дорога не куда-нибудь в ФЗО, в какую-нибудь ремеслуху, а домой, к матери. И если подвернётся знакомый попутчик, то и совсем отрадно становится.
Забыл я, грешный, как звали того мальчугана-попутчика! Мальчишка был родом из Перьят. Шёл он в деревню Алфёровскую, на полтора километра дальше Тимонихи. Нам предстояло пройти сорок пять километров. О нашем возрасте можно было судить по тому, что он мне позавидовал, а я порадовался, что дорога до Тимонихи ближе на полтора километра.
Знал я о нём, что он из рода Перьят, что один Перьёнок был мне родня по божатке Евдоше и божату Никанору. По этой причине попутчик и меня посчитал своим родственником. Я обрадовался. Разговаривая о нашей общей родне и пред стоящей дороге, мы и отчалили весьма бодро пеш ком от станции Пундуга Северной железной дороги. Было раннее июльское утро. Но детские силы истощились около деревни Мятнево, мы прошли всего километров пять. Хотелось есть, а ни у того, ни у другого ни крошки… Пошли. Доплюхтались кой-как и до Козлих, а это уже десять километров от Пундуги. Гудки паровозов ещё слыхать. Отдохнули среди полевых цветочков, перешли реку Сить и направились в сторону Лукина. Солнце почти на полдне. Отдыхаем через каждые триста-четыреста метров. Голод приутихнет немного и снова за свое! Вадик (или Валентин, никак не припомню) говорит: "Хорошо бы сейчас гороху пощипать!" Отвечаю ему: "Горох только цветёт, блинки не выросли…" - "А репа?" - "Репу сеют… в рожь".
Когда и куда сеют репу, мы не разобрались, зато вспомнили, как воровали по праздникам в Гридинской яблоки. Такая кислятина, такая горечь, но воровать репу, горох и эти "яблоки" с диких, найденных в лесу и пересаженных в палисады яблонек не считалось большим позором, взрослые к такому мальчишескому озорству относились прохладно, только бы не ломали мы ветки. Некоторые мужики, связанные с лесной охотой, ставили на время гуляний даже заячьи клепцы-капканы. Мальчишки боялись капканов, яблони оставались не ломаными. Иные подростки с кислых яблок переключались во время праздничных гульбищ на огурцы, зревшие в огородах… Эта вольность уже пресекалась всяческими путями.
Так, вспоминая родню и нашу гостью у божатки Евдоши в Гридинской, два пилигрима шаг за шагом ступали ближе к дому. Не помню, кому из нас пришла идея поискать дикого щавеля, который мы называли просто кисёлкой. Росли в это время на покосах и сочные сладкие гигли, но, боясь заблудиться, а больше всего от усталости, мы не имели права отвлекаться. Главная цель - добраться до Лукина. Вперёд! Только ноги слушались плохо…
В Лукине мы могли бы даже пощипать луку в каком-нибудь огороде (конечно, с разрешения хозяев). Такая мысль даже не посетила наши детские головы… Грязный волок между Козлихами и Лукином мы с грехом пополам прошли, но ни в одном дому ничего не попросили, чтобы не опозориться. Посидели немного у какого-то гумна и опять заставили свои ноги ступать в сторону дома… От голода и усталости мы уже не разговаривали друг с другом. Словно во сне преодолели мы пятивёрстный волок от Лукина до Щапши.
Солнышко уже повернуло к своему ночлегу, а нам идти да идти. Ни одной попутной подводы! Хоть бы немножко подвёз кто-нибудь. Как мы прошли центр Шапши, я не помню, но у деревни Середней мы совсем обессилели, свалились в траву между двумя банями и… уснули!
Господи, как сейчас не вспомнить присловье из каждой русской сказки: "долго ли, коротко ли"?
Долго ли, коротко ли мы спали в этой благословенной траве между двумя баньками деревни Середней? Не знаю. Баньки эти и сегодня стоят в деревне Середней… Сколько бы раз в год ни ездил я, на казённой ли, на собственной, на попутной ли, всегда вспоминаю то путешествие и наш сон в высокой траве. Останавливаюсь. Если еду не на автобусе, то всегда выхожу хотя бы на минуту. Вспоминаю Вадика из рода Перьят. Жив ли он, и если жив, - то где? Как ласков, как добр и бесхитростен был взгляд его ясных синих очей! Не боюсь выглядеть сентиментальным и называю его глаза очами, хотя я не помню точного имени.
Долго ли, коротко ли спали в траве двое мальчишек, но их разбудила петушиная песнь, не крик, не песня, а именно песнь! Петух-красавец зашёл между нами (мы спали вблизи друг от друга) да так спел, так прогорланил, что мы пробудились одновременно и оба дружно испугались звуков, вы летевших из петушиного горла.
Краткий сон и мощная петушиная рулада вдох нули в нас новую силу, подняли на усталые ноги, двинули нас по дороге к деревне Борисовской.
Солнышко склонилось уже к горизонту, жара сенокосная пошла на убыль, голод в нас приутих, притихла слегка и усталость во всём теле, а ноги опять, уже у мельницы, которая молола напротив деревни Леунихи, ноги наши опять не слушались… Поддержал наш ход в Азлу какой-то попутчик, может, мужик, может, парень, может, какая женщина. С попутчиками положено говорить, отвечать на вопросы, так мы и пришли в Азлу. А от Когарихи до Тимонихи всего семь вёрст! До Алфёровской на версту больше. Не помню, как мы расстались с мальчиком из рода Перьят…
Рассказывая сейчас про этот род, я думаю о России. Вернее, о Святой Руси, воспетой Некрасовым, Блоком, Тютчевым и Твардовским. Да что толковать о них, если поэтами-то были и многие простые крестьяне, пахари и кормильцы всего народа! Даже Маяковский, чуждый крестьянству, сочинил и зарифмовал такую чушь: "Сидят крестьяне, каждый хитр, землю попашет, попишет стихи…" Не ручаюсь за точное цитирование "горлана-главаря".
Сейчас мне хочется рассказать об одной неоконченной крестьянской поэме. Только прежде надо бы вспомнить о Петре Евгеньевиче Астафьеве… Многие ли читатели держали в руках его книгу "Философия нации и единство мировоззрения"? Впрочем, и в моей библиотеке эта книга появилась всего несколько недель назад… Не пере стаю удивляться, почему никто из профессиональных писателей, критиков, литературоведов до сих пор не написал никакой рецензии на эту книгу? Неужто все стали так равнодушны к своей истории, к своей культуре, к своей науке, к своей религии? Удивительно! Это надо же так "оборзеть", чтобы не замечать даже такие явления, как мыслитель П. Е. Астафьев! Одна его книга спасла бы от либеральной тупости целое поколение думающего юношества. Я готов почтительно поклониться Леониду Ивановичу Бородину, главному редактору журнала "Москва", сказать спасибо его соратникам, издающим такие книги. Как жалко, что я узнал об этом философе только сейчас, приближаясь уже к своему семидесятилетию. Один его спор с Владимиром Соловьёвым чего стоит…
О, сколько раз я вслух призывал общественность хотя бы задуматься о судьбе нашего многострадального крестьянства! Будучи народным депутатом 89–94 годов, как мог, отстаивал интересы этого, тогда ещё многочисленного сословия. Навсегда осталось стойкое ощущение общественного равнодушия к крестьянским бедам! Не выветривается это ощущение и в настоящее время. На мой взгляд, деревня по-прежнему самая эксплуатируемая часть нашего государства. По-прежнему общество рубит сук, на котором так удобно сидеть. Деревню всё так же клеймят и грабят, как грабили и клеймили во времена троцкистско-сталинского [И. В. Сталин отнюдь не всегда боролся с троцкизмом, как думают многие патриоты. Тема требует отдельного, может быть, академического разговора. (Прим. авт.)] засилья. И, наверное, ещё долго будут клеймить и грабить, если судить по хитрым высказываниям телевизионных оракулов. Хотя бы остановились и перевели дух! Нет, либеральные средства массово го оболванивания кроме как чёрной дырой сельское хозяйство и не называют. А как ловко и хитро вводится вирус смуты в крестьянское движение!
Нынешняя Аграрная, то есть крестьянская, партия, созданная с таким трудом, расколота. Она погублена депутатскими амбициями её верхушки. Глава партии М. Лапшин и его соратник А. Ручкин пере бежали из патриотического союза в стан смертельных врагов крестьянства. Разве не гонителям мужика служили всю жизнь сторонники Лужкова - Примакова? М. И. Лапшин таким ненадёжным путём попал в новую Думу и создал в ней фракцию. Патриотический союз его больше не интересует…