XXXII
Падает снег, легкими хлопьями мягко опускаясь на землю; ни шороха, ни ветерка; глубокий покой, невыразимое умиротворение разлиты вокруг; от того, что газовый свет ярко освещает падающие снежинки, фонари словно в ореоле мерцающей ваты; наступает ночь, на всех колокольнях глухо бьет одиннадцать.
Анна выходит из дома, Браф трусит рядом; срывая с руки часы, она ломает на них цепочку, отстегивает браслеты. "Не стоит и вспоминать о нем", - говорит она и хочет выкинуть их в сугроб, как вдруг мимо проходит девица. "Эх, кума-кумушка, - говорит она, - а для моего-то ремесла сегодня погодка скверная". - "Подойди, - отвечает Анна, - я тебе кое-что подарю". - "Подарок, - слышит девица, - а ну поглядим: часы на цепочке, браслеты, кольца, это что же, надеюсь, все не фальшивое?" - "Нет", - уже пройдя мимо нее, бросает Анна. Вся ее шляпка в снегу, на плечах снега намело белым-бело, снежные хлопья так и падают ей на шаль, шелковое платье и туфельки, едва прикрывающие носок. Она почти бежит, рядом трусит Браф. Так доходит она до набережной Трав, до дома, где живет Херманн. Здесь она предполагает укрыться от холода. Она звонит в дверь, никто не открывает. Дрожащая и окоченевшая, она прижимает ухо к замку, стараясь услышать шаги на лестнице, но в ответ ни звука. Дверь заперта, она барабанит по ней кулачками, никто не откликается. Она садится на порожек, терзаясь от догадок - а что, если отец заболел или умер? Холодный пот течет по всему ее телу; в текучих водах Лиса на лодках, на набережной, повсюду чудится ей рой преследующих ее смутных и зловещих образов; "Ах! - говорит она, - и зачем только нужны в домах двери?" Мимо идет лодочник, он возвращается из кабачка. "Что ты тут делаешь, красотка?" - спрашивает он. "Я, стучу, - отвечает Анна, - стучу в дверь отца моего". - "Да он дрыхнет, - отвечает лодочник, - а чтобы разбудить Херманна, когда он дрыхнет, придется трубить в самую звонкую трубу. Хочешь, пойдем ко мне в лодку?" - "Нет, я лучше подожду здесь". - "Как скажешь; тут лежать-то будет жестко, да и постель вся сырая. Спокойной ночи". Лодочник уходит. Анна не находит себе места, прохаживаясь у дома и заглядывая в безмолвные окна, а снег все падает в воды Лиса, шурша глухо и монотонно. Так проходит час. "Терпение, - твердит Анна, призывая на помощь остаток сил, надежд и мужества, - по мне, мучиться от холода лучше, чем страдать от скорби". Но тут черные мысли вновь одолевают ее, и она кричит: "Отец, почему ты никак не проснешься? Ты не слышишь, как ты мне нужен?" Ее одежды промокли до нитки. Вновь она присела на порожек и заколотила в дверь каблучком. Сторожевые псы на лодках давно уже заливались яростным лаем, Браф рычал в ответ. "Замолчи, Браф, - сказала Анна так весело, как только могла, - это их дело такое собачье". На капитанский мостик вышел хозяин - одной из лодок. "Эй, баба, - сказал он, увидев Анну, - иди отсюда, нашла место, где заняться любовью": он принял Брафа за мужчину. Потом он спустился обратно. Услышав ответный лай, собаки замолчали. Воцарилось безмолвие, тишина стала мертвой. В два часа ночи ветер внезапно переменился с южного на северный, и снежные хлопья сильным тяжелым вихрем застучали в дверь вперемешку с градом. Анна подумала, что сейчас умрет от холода. Вдруг в глаза ей сверкнул медный ошейник Брафа, и она сообразила, что может кинуть его в оконное стекло, тогда Херманн неминуемо проснется. Она уж было решила, что спасена, но ошейник был заперт и открывался только ключом, а ключа у нее не было. Она попробовала снять его через голову собаки - безуспешно. "Камень, - подумала Анна, - вот что было бы еще лучше". Она поискала под ногами, в снегу, нашла черепок от кувшина и запустила им в окно. Прислушиваясь, не шелохнется ли что-нибудь в доме, вдруг увидела, как залаявший Браф пустился бежать к господину, шедшему сюда от церкви Святого Михаила.
- Эй, там! - крикнул этот человек. - Кому это вздумалось побить у меня стекла!
- Мне, батюшка, - радостно ответила Анна. - А откуда ты идешь так поздно? - прибавила она.
- Со свадебного пира, - сказал Херманн. - А ты?
- Из дома, в котором только что распался брак.
- Твой?
- Мой.
- Да так и лучше. Входи, дитя мое.
XXXIII
Когда отец с дочерью вдоволь наобнимались, крепко и от всей души, в очаге уже весело потрескивали поленья, а одежды Анны совсем высохли, Херманн сказал:
- А теперь, дочка, - рассказывай, как тебе привалило такое счастье.
- Слушай же, отец. Сколько времени уже Каттау, видя, что я страдаю, все ходила за мною и, качая головой, то и дело повторяла: "Ах! если б госпожа знала Она теперь живет в Генте". Я лучше нее знала, о чем она хочет сказать мне; Исаак мне изменял. Чтобы вернуть его, я испробовала все: доброту, нежность, ласки, все было безуспешно; я прибегла к наилучшему средству, обустроив домашний уют. Сейчас ты услышишь, чем он отплатил мне за это. Нынче ночью, в одиннадцать, ко мне в спальню вдруг ворвалась Каттау. "Госпожа, - живо произнесла она полушепотом, - она здесь". - "Кто?"
- "Любовница хозяина". Его любовница, понимаешь, отец, у меня в доме, в этом убранстве, которое я мечтала превратить в священное царствие веселья и спокойствия духа. "Госпожа, спускайтесь потихоньку, - шепнула мне Каттау, - они внизу, в столовой". Я так и поступила, как сказала мне Каттау, и вот я спускаюсь, вхожу в прихожую, вижу лучик света, выбивающийся из-под двери, открываю, они сидели там, и она прижималась к нему. Фу! Они ужинали в моем доме, оба пьяные. На столе было полно еды и стояли бутылки. Ну и женщина! Размалеванная кукла, белая, опухшая, на щеках пятна румян, взгляд потухший и вызывающий, а уж жирна так, что в этом что-то нездоровое. Он со злостью оторвался от нее и окинул меня оскорбительным взглядом. "Зачем вы пришли, - говорит, - идите к себе спать!" Видя, что я не слушаюсь, он хотел было броситься на меня, но пошатнулся и едва не упал. Женщина, которая курила, растянувшись в кресле, бросила с ухмылкой: "Ну и ну, малыш, а ведь я думала, ты покрепче". - "Прочь, - крикнул он мне, - идите к себе, или я вас…" И он занес кулак. "Эге, малыш, - говорит женщина, - уж это совсем не по-джентльменски". - "Послушай же", - говорю я ему. "Послушать тебя, - взвился он, - как будто я не знаю, что ты мне скажешь, - ах, ты ревнуешь, не так ли, и тебе очень не нравится, что я привел сюда это восхитительное создание". - "Малыш, - говорит женщина, - да ты дурак". - "Ревную, - говорю я, - о нет, Исаак, ревность тут ни при чем, ибо ни за какое золото мира я не соглашусь больше ни минуты ни уважать, ни любить вас. С этого мгновения я считаю себя свободной, так что вернуться к вам меня не смогут заставить ни законы, ни суды". Он ухмылялся. "Я отдала тебе все, - продолжала я, - свою молодость, красоту, преданность, - все. Того, что я сделала, достаточно, я ничем тебе не обязана и ухожу от тебя без всякой ненависти, Исаак, желая тебе, если ты сможешь, обрести счастье в той жалкой жизни, которая тебя ждет". Он вмиг растерял весь свой гнев. "Вы что же это, - спросил он, - и в самом деле уходите?" - "Да, - отвечаю я, - и вы сами знаете, что так лучше". Он немного подумал. "Вы правы", - отвечал он. И вот я здесь, отец.
Через три дня к Херманну доставили письмо от Исаака, в котором он испрашивал развода по обоюдному согласию супругов.
XXXIV
На другой день Оттеваару принесли фламандскую Библию в поистине роскошном переплете. Такие издания обычно дарились в самых торжественных случаях. Обрез страниц был покрыт позолотой, а обложка сделана из черной кожи с пунцовой каймой. На первой странице чья-то рука, видимо дрожавшая от волнения, написала большими буквами:
"Анне Херманн, овечке моей, в день ее крещения, твой отец Йозефус дарит этого друга.
7 июля 1839".
Для Отгеваара не было секретом, что священная книга и вправду была другом Анны и ее спутником.
- Посмотрим, - решил он, - не прочту ли я здесь историю ее сердца.
И в самом деле, дата 29 ноября 1857 года - день, когда Анна получила от Оттеваара первое письмо, - была написана рядом со следующими строфами:
"На глазах у птиц напрасно расставляется сеть".
Другие многозначительные строки были отмечены рядом точек, проколотых швейной иглой:
"Творящий прелюбодеяние погубит душу свою в безумии сердца своего".
"Благонравная жена - венец для мужа своего".
"Кто найдет добродетельную жену?"
"Уверено в ней сердце мужа ее".
"Она воздаст-ему добром, а не злом".
"Милость и прощение даруют облегчение".
А над этой ужасной строфой были пролиты слезы:
"Все дни несчастного печальны".
Оттеваар вздрогнул.
Он прочел дальше:
"Надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце, а исполнившееся желание - как древо жизни".
Читая дальше, он заметил еще один омытый слезами стих:
"Вот долготерпеливый; что бы ни случилось, нет печали в сердце его.
В полу платья бросается жребий, но все решение его - от Господа".
Оттеваар перелистал и опять увидел подчеркнутое место:
"Доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем. И возвратится прах в землю, чем он и был".
"Доколе?" - сам себя спросил Отгеваар.
Следующий стих словно бы отвечал ему загадочным утверждением:
"Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце".
Тут следы слез.
Ноготь Анны выделил такие слова:
"Не из камня твердыня моя, и не из бронзы плоть".
Число 29 ноября 1860 года было написано на полях страницы, где были такие стихи:
"Время плакать и время смеяться.
Время любить и время ненавидеть.
Время сберегать и время бросать".