Солнце пряталось теперь рано, часа в четыре. Он нежно погладил свое огромное старое ружье с прикладом ярко-желтого цвета и надел шапку. Повязался шарфом, как Мигель. Вот уже несколько дней, как ему хотелось предложить другу свои сапоги - они потрепаны; но еще "держатся". А вот Мигель ходит в совсем ветхих альпаргатах, обмотанных тряпками и обвязанных бечевкой. Он хотел ему сказать, что сапоги можно носить по очереди: "Один день ты, а другой - я", Но не решался. Морщинки на лице Мигеля говорили ему, что не надо этого делать. Сейчас они подули на руки, ибо хорошо понимали, что значит провести зимнюю ночь на крыше. В этот момент в глубине улицы, точно выскочив из какой-то воронки, показался бегущий солдат, наш, республиканец. Он махал руками, а потом вдруг упал ничком. Вслед за ним, громыхая сапогами по разбитому тротуару, бежало еще несколько солдат-республиканцев. Гул орудий, казавшийся таким далеким, вдруг сразу приблизился. Один из солдат крикнул им:
- Оружие! Дайте оружие!
- Не отставай! - заорал человек, бежавший впереди наших солдат. - В укрытие! Убьют!
Солдаты пробежали внизу мимо них, а они навели пулемет на улицу, чтобы прикрыть отступление товарищей.
- Наверное, где-то близко, - сказал Он Мигелю.
- Целься, мексиканец, целься лучше! - крикнул Мигель и сжал в ладонях последнюю пулеметную ленту.
Но их опередил другой пулемет. В двух или трех кварталах от них еще одно замаскированное пулеметное гнездо - фашистское - дожидалось нашего отступления, и теперь пули осыпали улицу, убивая наших солдат. Командир бросился наземь, гаркнув.
На брюхо! Никак не научишь!
Он развернул пулемет и повел огонь по вражьему гнезду, а солнце тем временем уползло за горы. Пулеметные очереди отдавались в руках, сотрясали тело. Мигель пробормотал:
- Одной смелостью не возьмешь. Эти рыжие бандиты вооружены получше.
Эти слова адресовались небу: над их головами загудели моторы.
- Опять "капрони" налетели.
Они сражались бок о бок, но в темноте уже не видели друг друга. Мигель протянул руку и тронул его за плечо. Второй раз за день итальянские самолеты бомбили городок.
- Пошли, Лоренсо. "Капрони" опять тут.
- Куда идти-то? А как же пулемет?
- Черт с ним. Все равно стрелять нечем.
Вражеский пулемет тоже смолк. Внизу, по улице, шло несколько женщин. Их можно было опознать, потому что вопреки всему они громко пели:
С Листером и Карлосом,
С Галаном и Модесто,
Боец, забудь о страхе…
Странно звучали эти голоса в грохоте взрывов - громче бомб, потому что бомбы падали с интервалами, а пение не прерывалось. "И знаешь, папа, это были не очень воинственные голоса, это были голоса влюбленных девушек. Они пели воинам Республики, как своим любимым. А мы с Мигелем еще наверху, у пулемета, случайно коснулись друг друга руками и подумали об одном и том же - что девушки пели нам, Мигелю и Лоренсо, и что они нас любят…"
Потом рухнул фасад храма, и они оба прильнули к крыше, засыпанные пылью, и ему вспомнился Мадрид, впервые увиденный; вспомнились кафе, переполненные людьми, где до двух, до трех часов ночи говорили только о войне, говорили весело, с уверенностью в победе. Он подумал о том, что Мадрид все еще держится, а женщины мастерят там себе бигуди из пустых патронов… Они поползли к лестнице. Мигель еле двигался. А Он с трудом волочил свое огромное ружье - бросать нельзя, потому что на каждые пять бойцов приходится по одному ружью.
Они спускались вниз по винтовой лестнице.
"Казалось, тут, в доме, плачет ребенок. Трудно сказать, может, это был не плач, а завывание сирены, воздушная тревога".
Но ему виделся покинутый ребенок. Они спускались ощупью, в полной темноте. Когда вышли на улицу, им почудилось, что там день.
Мигель сказал: "No pasardn!" И женщины Ответили ему: "No pasardn!" Тьма, наверное, сбила юношей с пути, потому что одна из женщин, догнав их, сказала:
- Туда нельзя, идемте с нами.
Когда глаза привыкли к ночному сумраку, они увидели, что лежат ничком на тротуаре. Взрыв отгородил их от вражеских пулеметов. Улица была завалена. Он вдохнул пыль и запах пота лежавших рядом женщин. Повернул голову, чтобы увидеть их лица, но увидел только берет и вязаную шапочку. Наконец девушка, упавшая неподалеку, подняла лицо, тряхнула каштановыми полосами, запорошенными известковой пылью, и сказана:
- Я - Долорес.
- Я - Лоренсо, а это Мигель.
- Я - Мигель.
- Мы отстали от части.
- А мы были в четвертом корпусе.
- Как нам выбраться отсюда?
- Надо сделать крюк и перейти через мост.
- Вы знаете эти места?
- Мигель знает.
- Да, я знаю.
- А ты откуда?
- Я - мексиканец.
- Ну, тогда мы запросто поймем друг друга.
Самолеты улетели, и все встали. Девушки - в берете и вязаной шапочке - назвали свои имена: Нури и Мария, а они повторили свои. Долорес была в брюках и куртке, а обе ее подруги - в пальто, с мешками за спиной. Они пошли гуськом по пустынной улице вдоль стен высоких домов, под балконами, под темными окнами, раскрытыми, как в летний день. Они слышали непрерывную пальбу, но не знали, в какой стороне стреляют. Иногда под ногами хрустели битые стекла; по временам Мигель, шедший впереди, предупреждал их, чтобы не запутались в проводах. У перекрестка на них залаяла собака, и Мигель швырнул в нее камнем. На одном из балконов сидел в качалке старик, который не обернул к ним свою обмотанную желтым шарфом голову, и они так и не поняли, что он там делает: ждет ли кого или встречает восход солнца. Старик даже не взглянул на них.
Он глубоко вздохнул. Городок остался позади; они вышли на поле, окаймленное голыми тополями. Этой осенью никто не убирал опавшие листья, прелые, шуршавшие под ногами. Он посмотрел на альпаргаты Мигеля, обмотанные мокрыми тряпками, и опять хотел было предложить ему свои сапоги. Но друг так уверенно ступал по земле своими крепкими стройными ногами, что Он понял - незачем предлагать то, что не требуется. Вон там, вдали, темнели горные склоны. Может быть, тогда сапоги Мигелю понадобятся, А сейчас - нет. Сейчас перед ними был мост, под которым бежала бурливая, глубокая река, и все остановились, глядя на нее.
- Я думал, она замерзла. - Он с досады махнул рукой.
- Реки Испании никогда не замерзают, - тихо проговорил Мигель, - они всегда шумят.
- Ну и что? - спросила у Лоренсо Долорес.
- А то, что тогда можно было бы не идти по мосту.
- Почему? - спросила Мария, и все три - с широко раскрытыми глазами - стали похожи на девочек.
Мигель сказал:
- Потому что мосты обычно заминированы.
Они стояли, не шевелясь. Их околдовала быстрая белая река, шумевшая внизу. Они замерли. Наконец Мигель поднял лицо, посмотрел на горы и сказал:
- Если мы перейдем мост, то сможем дойти до гор, а оттуда - до границы. Если не перейдем, нас расстреляют…
- Значит?.. - сказала Мария, едва сдерживая рыдания. И в первый раз мужчины увидели ее остекленевшие, усталые глаза.
- Значит, мы проиграли! - вскричал Мигель, сжав кулаки и качнувшись к земле, словно искал винтовку в грудах черных листьев. - Значит, назад нам некуда! Значит, нету нас ни авиации, ни артиллерии, ничего!
Он не шевелился. И все глядел на Мигеля, пока Долорес, пока горячая рука Долорес, пять пальцев, согревшихся под мышкой, не коснулись пяти пальцев юноши, и Он понял. Она посмотрела ему в глаза, и Он - тоже впервые - заглянул в ее глаза. Она прищурилась и увидела зеленые зрачки, зеленые, как море у наших берегов. А Он увидел разметавшиеся волосы, покрасневшие от холода щеки и пухлые пересохшие губы. Трое остальных не смотрели друг на друга.
Взявшись за руки, они - Он и она - пошли к мосту - Он на мгновение заколебался, она - нет. Их согревали десять переплетенных пальцев - первое тепло, которое Он ощутил за все эти месяцы.
"…Первое тепло, которое я ощутил за все эти месяцы медленного отступления к Каталонии и Пиренеям…"
Они слышали шум реки под собой и скрип деревянных досок моста. Мигель и девушки кричали им что-то с берега, но голоса тонули в реке. Мост становился длиннее и длиннее, словно вел не через бурливую речку, а через океан.
"Сердце мое колотилось. Это, наверное, отдавалось в моей руке, потому что Лола подняла ее к своей груди и я почувствовал удары ее сердца…"
Тогда они пошли бок о бок без страха, и мост сразу стал короче.
На другом берегу реки перед ними предстало то, что до сих пор им не было видно. Огромный голый вяз, белый и прекрасный. Не снег его покрывал, а сверкавший иней, сверкавший, как бриллианты. Он чувствовал тяжесть ружья на плече, тяжесть в ногах, свинцовую тяжесть, которая придавливала ноги к мосту. И каким легким, искристым и белым показался ему этот ожидавший их вяз. Он сжал руку Долорес. Их слепил ледяной ветер. Он закрыл глаза.
"Я закрыл глаза, папа, и тут же открыл, страшась, что дерева уже нет…"