И я сразу замолчал. А помолчав, спросил:
– Чего тебе?
– Бургомистр пришел. По вашему приказанию, товарищ старший лейтенант.
– Сколько там фрицев?
Игорь не успел ответить. Уголком глаза я заметил, что девица эта французская намеревается переводить наш разговор бургомистру. И заорал:
– Не сметь переводить!
– By зэт трэ жанти, – она улыбнулась.
Я не понял, что она сказала, но вдруг почему-то улыбнулся тоже. Точнее сказать, осклабился, а не улыбнулся, но переводить она все же перестала.
– Да не больше роты, – тихо сказал Игорь. – Похоже, что нестроевые или раненые.
– А зачем бургомистр пришел?
– Так вы же просили.
– Ах, да… – Совсем я с этой французско-русской девицей голову потерял. – Предлагаю вам, господин бургомистр, тихо и мирно сдать город совершенно без всяких осложнений. Мирная сдача обеспечит его здоровье…
Какое, к черту, здоровье у города?.. Это опять – ее голос. Она застрекотала на фашистском языке, как только я заговорил. Тут бургомистр что-то у нее спросил, а Игорь и перевести не успел, как эта полуфранцуженка спрашивает:
– Господин офицер под здоровьем города понимает, конечно же, здоровье его жителей?
– Естественно, жителей, – говорю. – Не домов…
– Тогда у господина бургомистра есть вполне естественная просьба, господин старший лейтенант.
– Для этого, – говорю, – и позвал.
– Не вводите в его город войска.
– А… Да кто кого победил? Мы их или они – нас?
– Вы, – отчеканила, чтоб я не сомневался. – Только не жителей, а фашистскую Германию. Надеюсь, этот город вы не будете завоевывать?
– А солдат я в поле размещать буду, так, что ли, получается? В землянках?
– Не кричите. В казармах, на окраине. Там с утра все женщины полы моют и шторы развешивают. А мужчины таскают из своих домов мебель поудобнее и дрова для каминов.
– Каминов?! – Помню, я тогда очень рассердился. – Да мы же в окопах! В окопах! В земле, как черви!.. Четыре года в земле!.. Вот прикажу все камины разворотить к чертовой матери!..
И замолчал, потому что она смотрела на меня в упор, и в глазах ее я увидел сожаление. Даже – с горчинкой, что ли. И понял, что она жалеет меня. И очень уж растерянно и глупо спросил:
– Что?..
– Немцы у каминов греются. Дети, женщины, старики. У них же печек нет.
– А Ленинград у них был? Был? Когда холод и голод, когда трупы в каждой квартире, когда полная блокада и расстрел города?.. Если ты к жалости моей обращаешься, то нет у меня к ним никакой жалости. Никакой!..
– Я не к жалости, я к великодушию вашему обращаюсь. У вас – Золотая Звезда на груди, значит, вы – воин, а не палач. И я обращаюсь к великодушию русского воина.
И я сразу замолчал. А она вдруг положила мне руку на плечо и тихо сказала:
– У меня день рождения сегодня. Сделайте мне подарок, не вводите солдат в город.
У меня – день рождения, и у нее – день рождения. Мне ради подарка город предложили разрушить, а она ради подарка просит солдат в город не вводить. В немецкий город. Чужой.
Чепуха какая-то, да? Будто нарочно придуманная.
И я сделал ей этот подарок. В день, когда ей семнадцать исполнилось. А мне – восемнадцать.
3
В свои семнадцать лет Соня вместила столько горя, бед и неприятностей, сколько мало кому достается и в пятьдесят. Родившись в Париже, в семье эмигрантов, вынужденных таскать на спине рекламные щиты да продавать газеты в розницу, она выросла скорее на улице, чем дома. Но с нею занимались, ее учили всему, чему учили профессорских дочек в России, дома говорили только по-русски и – через силу, не обращая внимания на страшную усталость после суеты случайно выпавшей работы, – обязательно читали добрую русскую классику.
В семье существовал культ России – той, далекой, как детская мечта, – навсегда утерянной родины. И без колебаний ушли в Сопротивление, когда фашистская Германия захватила Францию. А Соня организовала своих гаврошей и с их помощью расклеивала на парижских улицах антифашистские листовки.
Девушку схватили довольно быстро, но ей повезло. Учитывая несовершеннолетие, ее не сунули в застенок, а отправили в Германию, работать на заводе. И определили к конвейеру.
Никто и подумать не мог, что эта синеглазая золотистоволосая блондинка родилась в еврейской семье, хоть и окончательно обрусевшей. А ей повезло еще раз. Супруга директора, выяснив, что одна из работниц свободно владеет французским и немецким, взяла Соню в прислуги, а убедившись в ее умении великолепно обращаться с детьми (в семье росли две девочки-погодки), фактически определила бонной.
Немцы строго блюли грань между господами и прислугой, и даже бонну не пускали дальше детской и спален девочек. Но Соня ежедневно гуляла с воспитанницами в саду, у нее было свободное время, когда дети спали, и она даже могла читать немецкую классику.
Вскоре это закончилось. Англичане и американцы начали бомбить немецкие города, и фрау, по совету мужа, отправила девочек с бонной и личным охранником в тихий уютный городок. Тот самый, который мне приказано было взять в качестве личного подарка к восемнадцатому дню рождения.
Жители этого не бомбленого городишка и вправду для нас постарались. Казармы были вычищены с немецкой старательностью, мебель для комнат отдыха и офицерского зала вполне отвечала законам гостеприимства, на кухне трудились трое профессиональных поваров. И вся обслуга была мужской, но это уже – моя установка сработала. Война есть война, а солдат есть солдат, и я потребовал это учесть.
Отослал я приданных мне танкистов с артиллеристами, расселил своих бойцов в немыслимых во фронтовых условиях удобствах и только переночевал – приказ с рассыльным. И в конце войны приказ в одно слово укладывался: "Вперед!".
Хотелось мне в этом оазисе мира пожить, но – война. А в войну человек хочет, а начальник приказывает. Отдал я все распоряжения, какие от меня требовались, и поехал на "виллисе" к господину бургомистру. Сказать, что мне выступать приказано, а заодно и поблагодарить его за гостеприимство.
Соображение у меня такое возникло. А соображения юности чаще всего – дымовая завеса, которой незатейливая душа прикрывает истинные желания. Она их стесняется весьма даже целомудренно и выдумывает черт знает какие причины, чтобы только никто не догадался, чего это исполняющего обязанности командира батальона потянуло во что бы то ни стало попрощаться именно с бургомистром, и ни с кем иным.
А у бургомистра была переводчица. Так что и с нею пришлось попрощаться. И переводчица Соня вышла проводить юного Героя Советского Союза. Все-таки хоть и распускал апрель клейкие листочки, а проклятые наци все еще стреляли. И Соне очень хотелось выйти на крыльцо и помахать на прощанье старшему лейтенанту, с которым вчера столкнулась первый раз.
Они вышли, и старший лейтенант пошел по чистенькому немецкому тротуарчику, а "виллис" ехал позади на приличном расстоянии. А Соня шла рядом.
Так они дошли до первого угла. Старший лейтенант был сурово нахмурен и молчалив. Соня молчала тоже, и поэтому им пришлось завернуть за второй угол. А "виллис" по-прежнему скромно катил позади.
Вот за вторым поворотом старший лейтенант остановился. Вздохнул и сказал:
– Тебе лучше с нами уехать.
И опять зашагал по тротуару.
– Почему – лучше?
– Тут неразбериха начнется. После Победы. А мы тебя во Францию переправим.
– Или – на Колыму.
И опять остановился ее спутник. К ней повернулся и еще непримиримее взъерошился:
– Пропаганды наслушалась?!
– А у меня – дети.
– Какие дети? Какие?..
– Те, которым жить страшно.
– Фашистских подобрала?
– Дети фашистскими не бывают. Дети – это дети. Белые, черные, рыжие. Да хоть в полосочку.
Повернулась и ушла.
Прибыл я в часть. Тут – последние бои, ребята со смехом в них идут, а у меня на душе какая-то клякса образовалась. Я в бой не то что со смехом – с полным безразличием шел, будто не только фронтовой опыт растерял, но и природную свою интуицию. Болван болваном с автоматом наперевес. Топал, будто кем-то специально заряженный.
Ну и добился своего тайного желания: ранило меня в мякоть. Рана пустяковая, с такой в тяжкие наши времена и в медсанбат не отправляли. Перевяжет санитар, и ты – опять: "Ура, ребята!.." Но в конце войны командиры берегли своих обстрелянных, которые лиха до третьего колена нахлебались.
Два дня я в медсанбате околачивался, а на третий сбежал. И прибыл прямиком к командиру полка.
– Батя, уважь мою просьбу. Дозволь долечиться в том городишке, который ты мне на именины подарил. Люди там хорошие, добро помнят. И, это… Природа.
Усмехнулся Батя:
– Глазастая?
А я покраснел до жара. Ну прямо как мальчишка, алым знаменем весь залился. Ей-богу.
– Пару автоматчиков тебе выделю.
– Зачем мне автоматчики? Городок мирный.
– Мирный. Пока отцы с мужьями прятаться туда не вернулись. С автоматчиками – не возражаю. И отпуск на десять дней подпишу для восстановления здоровья.
Ох, с какой же радостью я "спасибо" ему тогда сказал!..