Тогда ничего не стоит заблудиться. Куда ни двинешься, всюду все одинаково, всюду деревья разбегаются перед тобой и смыкаются за тобой. Бросаешься бежать - они тоже бегут тебе вслед, отрезая дорогу назад. Остановишься - и они станут, устало обмахиваясь ветвями, как веером. Оглядываешься направо-налево, пытаясь найти дорогу, и вдруг замечаешь, что многие деревья прячутся за другими, как бы желая тебя уверить, что их тут меньше, чем ты думаешь.
О, лес - это опасное место! Тут каждая птица выслеживает, куда ты идешь, каждая былинка старается опутать тебе ноги, а если не может, так хоть шелестом доносит другим о твоем появлении. Видно, сильно тоскует лес по человеку, если, увидев его, пускается на любые уловки, чтобы оставить у себя навсегда.
Солнце уже клонилось к западу, когда я выбрался из лесу. Навстречу мне попался Валек. Он быстро шел, опираясь на длинную палку.
- Куда ты идешь? - спросил я мальчика.
Валек не побежал от меня. Он остановился и, показывая желтой ручонкой на лес, тихо ответил:
- Вон туда!..
- Скоро ночь, возвращайся домой.
- Да мама сулила меня до смерти избить.
- Идем со мной, тогда она тебя не побьет.
- Ох, побьет!..
- Ну пойдем. Вот увидишь, ничего она тебе не сделает, - сказал я, подвигаясь к нему.
Мальчик шарахнулся, но не убежал; казалось, он колебался.
- Ну идем же!..
- Да боюсь я…
Снова я подвинулся к нему, и снова он шарахнулся. Наконец эти колебания и шарахания маленького оборванца вывели меня из себя. Там Лёня дожидается ягод, а он тут торгуется со мной, не желая возвращаться…
Нет у меня на это времени.
Я быстро зашагал к усадьбе. Примерно на половине дороги я обернулся и увидел Валека на пригорке у опушки леса. Он стоял со своей палкой в руке и смотрел на меня. Ветер развевал серую рубашонку, а дырявая шляпа в лучах заходящего солнца сверкала на голове его, как огненный венец.
У меня сжалось сердце. Я вспомнил, как батраки подбивали его взять палку и идти куда глаза глядят. Неужели?.. Ну нет! Не настолько же он глуп. Да и некогда мне возвращаться к нему, еще ягоды помнутся, а там Лёня ждет…
Я опрометью помчался домой, чтобы пересыпать ягоды в корзинку. На пороге меня встретила Зося горькими слезами.
- Что случилось?
- Беда, - прошептала сестра. - Все открылось. Графиня уволила отца…
Ягоды посыпались у меня из фуражки и платка. Я схватил сестру за руку.
- Что ты говоришь, Зося?.. Что с тобой?..
- Да, да. Отец остался без места. Лёня по секрету рассказала об этой осе гувернантке, а гувернантка графине… Когда отец пришел, графиня велела ему сейчас же отвезти тебя в Седлец. Но отец сказал, что раз так, то мы уедем всей семьей.
Зося разрыдалась.
В эту минуту я увидел во дворе отца. Я бросился к нему и, задыхаясь, повалился ему в ноги.
- Отец, дорогой, что я наделал… - лепетал я, обнимая его колени.
Отец поднял меня, покачал головой и строго сказал:
- Глуп ты еще; ну, иди домой.
А потом прибавил словно про себя:
- Тут кое-кто другой орудует, он-то и гонит нас отсюда. Почуял, что старый уполномоченный не дал бы ему проиграть имение сиротки. И не ошибся!
Я догадался, что речь идет о женихе помещицы. Мне стало полегче на душе. Поцеловав шершавую руку отца, я заговорил немного смелее:
- Понимаете, отец, мы ходили за ежевикой… И Лёню ужалила оса.
- Сам ты глуп, как оса. Не братайся с барчуками, вот и не будешь охотиться на ос да штаны портить в пруду. Теперь ступай и не смей вылезать из дому, пока все не уедут отсюда.
- Они уезжают? - едва прошептал я.
- На днях уезжают в Варшаву, а когда вернутся, нас уже здесь не будет.
Тоскливо тянулся этот вечер. К ужину были прекрасные клецки с молоком, но никто их не ел. Зося утирала покрасневшие глаза, а я составлял всевозможные планы - один отчаяннее другого.
Перед сном я тихонько зашел в комнатку к сестре.
- Зося, - заявил я решительным тоном, - я… я должен жениться на Лёне!..
Сестра посмотрела на меня в ужасе.
- Когда? - только спросила она.
- Все равно.
- Но сейчас ксендз не станет вас венчать, а потом - она будет в Варшаве, а ты в Седлеце… И, наконец, - что скажут отец и графиня?..
- Ну, я вижу, ты не хочешь мне помочь, - ответил я сестре и, не поцеловав ее на прощание, ушел к себе.
С этой минуты я уже не помню ничего. Проходили дни и ночи, а я все лежал в постели, и у моего изголовья сидели то сестра, то Войцехова, а иногда и фельдшер. Не знаю, говорил ли кто-нибудь у нас или мне почудилось в жару, что Лёня уехала и что пропал Валек. Однажды мне даже примерещилось заплаканное лицо судомойки; склонившись надо мной, она спрашивала сквозь слезы:
- Панич, а где вы видели Валека?
- Я?.. Валека?.. - Я ничего не понимал. Но потом в бреду я собирал ягоды в лесу, и из-за каждого дерева на меня смотрел Валек. Я зову его - он убегает, бегу за ним, но не могу догнать. Колючие кусты то хватают меня, то отталкивают, ежевика опутывает ноги, деревья кружатся, а между стволами, поросшими мхом, мелькает серая рубашонка мальчика.
Порой мне казалось, что я-то и есть Валек или что Валек, Лёня и я - это одно лицо. При этом я всегда видел лес или густой кустарник, и всегда кто-то звал меня на помощь, а я не мог двинуться с места.
Страшно вспомнить, как я тогда страдал…
Когда я поднялся с постели, каникулы кончились и пора было ехать в школу. Несколько дней еще я просидел дома и лишь накануне отъезда, под вечер, вышел во двор.
В господском доме окна были завешены шторами. Значит, они на самом деле уехали?.. Я поплелся к кухне, надеясь увидеть Валека. Валека не было. Я спросил про него у какой-то девушки.
- Ох, панич, - ответила она, - нет уже Валека…
Я боялся продолжать расспросы. Меня потянуло в парк.
Боже, как тут было грустно!.. В унынии я бродил по дорожкам, мокрым от недавнего дождя. Трава пожелтела, пруд совсем зарос, лодка была полна воды. В главной аллее стояли большие лужи, и в них отражались густые сумерки. Земля почернела, стволы почернели, ветви обвисли, увяли листья. Тоска терзала меня, а из глубины души поднималась одна за другой чья-нибудь тень. То Юзика, то Лёни, то Валека…
Вдруг подул ветер, зашелестели верхушки деревьев, и с колышущихся ветвей стали падать крупные капли, словно слезы. Видит бог, что деревья плакали. Не знаю, надо мной или над моими друзьями, но только - вместе со мной…
Уже совсем стемнело, когда я ушел из парка. В кухне ужинали батраки. За кухней, в поле я увидел женскую фигуру. В неверном свете, струившемся из алой полоски облаков, я разглядел судомойку. Обернувшись к лесу, она бормотала:
- Валек!.. Валек!.. Да иди же домой… Ох, горе мое, что ж ты наделал со мной! Негодник ты, негодник…
Я бросился бежать домой, чувствуя, что у меня разрывается сердце.
― ГОЛОСА ПРОШЛОГО ―
Вернувшись целым и невредимым из похода - пятого в его жизни, - полковник в конце 1871 года ушел в отставку и поселился в Лионе. Ему в ту пору минуло только шестьдесят пять лет, и он был так крепок и бодр, что друзья даже уговаривали его жениться. Но о женитьбе полковник и слышать не хотел. Он говорил, что, хотя еще крепко стоит на ногах, пора ему возвращаться к своим, на родину - до смерти надоела благодетельница Франция. Ну, а пускаться в такую дорогу с бабой - хлопот не оберешься.
Он хотел ехать сразу же, не откладывая, и даже стал искать покупателя на свой домик с садом. Но тем временем в Лион приехали трое земляков полковника, которые были его соратниками начиная с самого первого похода. Разыскать друг друга старым воякам было нетрудно, еще легче - возобновить знакомство. И с этих пор они везде появлялись вчетвером. Сговорившись выпить вместе черного кофе в польском кафе, они, естественно, и обедать шли вместе в какой-нибудь ресторан. После обеда каждый волен был отправляться, куда хочет, но с условием, что вечерком придет играть в вист. А так как тот или иной из них, случалось, запаздывал, то для порядка старики "надзирали" друг за другом - вот и получалось, что они целый день не расставались, ходили вместе, иногда парами, иногда гуськом, а чаще всего - все четверо в ряд.
Дни их проходили главным образом в беседах о былых походах и текущей политике. За первый год старики успели выяснить все ошибки Кошута, Макмагона, Базена и некоторых полководцев, которые им предшествовали. В следующем году они разработали планы кампаний, да так удачно, что, если бы планы эти были осуществлены, мир принял бы совсем иной вид.
На третий год умер один из четырех товарищей. Остальные оплакивали его как брата, но уже через месяц после его похорон пришли к заключению, что в политике покойник разбирался очень плохо: ибо Бисмарк, хоть и немец, - человек гениальный и может еще в будущем оказаться полезен.