- Мы, конечно, думали об этом, - спокойно отвечал Бертеле, - насколько мы вообще можем оценивать ситуацию, исходя из своего незначительного опыта. И все-таки, взвесив все, мы пришли к мысли, что вы как архивариус и хронист не принадлежите непосредственно к здешнему обществу и его органам власти, а являетесь в некотором роде посторонним лицом. Вы, насколько мы понимаем, заключили соглашение с Префектурой, которое, хотя и обязывает вас пребывать в этом крае, оставляет за вами тем не менее право человеческой свободы, свободы думать, желать и действовать. Вы если и находитесь во власти духа, который царит здесь, то в той лишь мере, в какой вам это нужно самому, - чтобы оставалась возможность свободно дышать. Тем самым вы, возьму на себя смелость определить ваше положение здесь, противостоите как сменяющемуся населению, так и осевшей в городе касте служащих - от городских охранников до Высокого Комиссара. Вы пребываете вместе с другими в плену, но сами по себе не являетесь пленником.
Роберт хотел уже после первых слов возразить, но этот сержант, к его удивлению, обнаружил столь неожиданную способность к рассуждению, что он удержался и с интересом продолжал следовать за ходом мыслей молодого философа в военном мундире. Долгое время Роберт не осознавал своего положения здесь; только благодаря Анне узнал, кто он такой в этом городе. Многое, о чем говорил сейчас Бертеле, представлялось ему убедительным. Он понимал теперь, что означало звание хрониста, само это слово привело его в замешательство и одновременно вызвало досаду, когда Катель в первый раз употребил его применительно к нему. Он вспомнил разговор с Анной сегодня утром. Задача его состояла не столько в том, чтобы писать отчеты для Префектуры, сколько в том, чтобы свидетельствовать о пережитом, быть посредником между мирами по эту и по ту сторону реки. В этом, должно быть, заключался смысл его существования.
- И все же это невозможно, - сказал архивариус, возвращаясь к исходной мысли разговора, - чтобы я делал что-то вопреки закономерности.
- Вопреки закономерности, - подхватил Бертеле, - ничто не может совершаться. Даже сама мысль, противная этому, невозможна. Мы свободны только в рамках закона. Даже если полагаем, что переступили его, мы все же остаемся во власти его действия. Хотя мы нарушаем его уже тем, что вообще обсуждаем сам этот вопрос. Это остается делом Префектуры. Однако задумываемое бегство, о котором я говорю, не может означать нарушения течения закона, ибо это - естественная мысль заключенного. Правда, большинство из нас, повторяю, слишком обессилено, слишком вяло, апатично, чтобы помыслить себе возвращение к нормальной жизни, не говоря уже о том, чтобы желать ее. Да вы лучше меня это знаете по гражданскому населению, от которого солдат изолируют. Хотя мы, может быть, ошибаемся. Я, к примеру, не знаю, как обстоит дело у фрау Анны, с которой я имел случай несколько раз разговаривать. Она такая робкая. Но у меня нет сил, чтобы размышлять еще и о судьбе других. У меня даже не возникает вопроса, почему я нахожусь в этой обители военщины, хотя я никакой не солдат, а студент философии и случайно ношу военный мундир. Вы и не подозреваете, господин архивариус, каких невероятных усилий стоит мне мыслительная работа в этой гнетущей атмосфере, какое требуется напряжение, чтобы в условиях этой впустую протекающей жизни ухватить мысль и мало-мальски понятно ее выразить. Ведь все, что я вам излагаю сейчас, я заранее приготовил, составил фразы, заучил и все время повторял их про себя, чтобы не растерять слова до встречи с вами, чтобы в решающий момент не впасть вдруг в это состояние оцепенения и апатии, в которое все здесь так легко погружаются. Теперь вы, может быть, поймете, почему я до сих пор был немногословен и все время поторапливал вас. Я не ожидал, что мы так задержимся в казарме, я надеялся, что быстро приведу вас к своей группе, которая должна была ждать нас позади казармы. А теперь такая суматоха поднялась, такое смятение среди солдат. Я сам, может быть, должен был присоединиться к остальным, но тогда бы я вас вовсе потерял из виду. Позвольте мне надеяться, господин архивариус, что я все же не напрасно позвал вас сюда. Помогите нам!
Роберт увидел капли пота, выступившие на лице сержанта, многословная речь стоила ему большого напряжения, так что силы его были на исходе. Целый рой мыслей вызвали у архивариуса слова Бертеле. Упомянутое им имя Анны в разговоре о бегстве заставило его вспомнить, как она трижды умоляюще просила Роберта взять ее с собой.
Вдалеке послышалась барабанная дробь. Как истуканы стояли солдаты в пестром каре. Через песчаное поле топала группа штабных чинов, и вот уже перед строем встал генерал с рупором в руке; он приставил его ко рту.
- Солдаты! - прокричал он. - Солдаты! Вы - счастливая страна. Ваше счастье - это долг.
Он зашагал дальше через поле вместе со своей свитой и скоро скрылся в облаке пыли. Солдаты стояли неподвижно.
Каким образом случилось, что Роберт через какое-то время вдруг оказался в самой гуще солдат, он не мог бы себе объяснить. С того самого момента, когда до его сознания со страшной очевидностью дошло, где он был, он все сильнее проникался каким-то новым ощущением своей задачи по отношению к окружающему миру. Неизвестно, что теперь послужило толчком к его действию - разговор с Бертеле или призывная речь генерала перед строем, только архивариус выступил вперед, в середину каре, и, сделав широкое движение рукой, в которой держал шляпу, обратился к молодым солдатам из казармы " #931;".
- Вас уже больше нет, - сказал он. - Вы воображаете, будто находитесь в плену, что тоже, конечно, верно, но только в плену навязчивой идеи.
Слова, хотя и негромко звучавшие, сверлили воздух, режущим эхом отдавались в ушах молодых солдат. Они, не расстраивая своих рядов, плотной стеной надвинулись на говорящего.
- Вы свою жизнь прожили, - продолжал архивариус, - для вас она кончилась.
Тысячи пар глаз так и впились в человека, который не только развеивал иллюзию жизни, за которую они все до сих пор в той или иной степени держались, но еще и внушал им, что цель их земного бытия была не более чем самообманом. Ведь архивариус убежденно говорил, что бесчисленные людские жертвы не искупали несчастий на земле, но только приумножали их, что всякое стремление к завоеванию, если смотреть с точки зрения всей человеческой истории, всегда уже содержит в себе зачаток смерти и последующей гибели для всякого, кто одержим этим стремлением, что все захватнические войны в конечном счете велись напрасно и тысячи и тысячи в разное время погибали ни за что.
Не у одного вояки вызвали внутренний протест эти слова, ибо они перечеркивали сызмальства усвоенные ими представления о ценностях жизни, таких, как борьба и отвага, военная доблесть и презрение к смерти; не один вояка вскипел негодованием от того, что попиралось такое чувство, как любовь к отечеству, и все совершающееся под его знаком.
Архивариуса не смущали угрожающие и оскорбительные выкрики, летевшие из строя, он явственно слышал в них отчаяние и боль солдат - ведь он ставил под сомнение самые основы их прежних представлений и опровергал мнимые добродетели военной касты, за которыми, по сути всегда стояли унижение человеческого достоинства, дикость и жестокость разжигаемых инстинктов, убийство по приказу и ослепление ненавистью, разрушение и уничтожение ради разрушения и уничтожения. И следствием всякого оружия, с какой бы целью и против кого бы оно ни направлялось, всегда были нищета и несчастье тысяч и тысяч, безмерное страдание невинных, все безымянное страдание земли.
- Конец всех великих сражений, - говорил архивариус, - никогда не означает мира. Исход войн и наследие, которое они оставляют тем, кто выжил, - это всегда оскверненная часть мира, искалеченная часть человечества. Более того, всякая война, в каком бы уголке земного шара она ни велась, всегда влечет за собой губительные последствия для всего мира. Нет ни одной разумной причины, оправдывающей неисчислимые раны, которые наносит себе человеческий дух. Наносит снова и снова, пока отдает себя во власть грубой силы. Кто не чувствует безумия, безумия этой противоестественной игры, тот по крайней мере должен согласиться с калечением человеческого рода, с безудержным саморазрушением. Ибо природа не дает себя обмануть. Кто становится инструментом бессмысленного уничтожения - подумайте о себе, - тот сам в конце концов становится жертвой бессмысленного уничтожения.
Многие, казалось, осознали свою участь. Многие начали понимать, что их оружие и военные доблести означали призрачную действительность, заученную фразу. Что не было чести, за которую, как им мнилось, они сражались, а было только убийство. Что они позволили использовать себя в преступных целях и стали могильщиками Европы. Едва ли нужны были еще слова, которые архивариус на правах хрониста города мертвых, как он выразился, говорил им, разъясняя, что теперь, в новой войне за господство в мире, ни за что погибнут и их дети и внуки, как погиб в свое время каждый из них.
Неизвестно, кто первый решился сломать свое деревянное оружие, только этого примера оказалось достаточно, чтобы и все остальные молча начали делать то же самое. Они ломали оружие, которое им дорого стоило, ломали сабли и копья, ружья и механические пистолеты и бросали игрушки зла в общую кучу. Они признали горькую правду, признали собственную вину. Сломав оружие, каждый устало опускался на землю, как путник, который после долгих блужданий делает привал. Они отдыхали, облегчив совесть, сбросив с себя груз вины, осознание которой пришло к ним слишком поздно.