При первой же встрече с ним Роберту бросился в глаза вихор, который, как завитой локон, торчал над убегающим вверх лбом. Его пергаментное лицо носило на себе отпечаток вечности. Маленькие, умные, как у слона, глазки устремлены были всегда в какую-то невидимую далекую точку. Только когда он говорил, они ненадолго упирались в глаза собеседника и оставались открытыми его взору, который всасывался в них, как в бездонные озерца. Его память, говорили, хранила все, что могли когда-либо впитать его ум и сердце. Способность помнить он считал жизнесохраняющей силой людей и планет.
Беседуя однажды с Робертом, старый Мастер Магус говорил об управляющих землей демонических силах, примем говорил так, как будто сам был свидетелем событий, о которых рассказывал. Что, мол, демоны на протяжении многих эпох существования Земли сами пользовались элементами, чтобы через разрушение установить форму жизни. Их силой вызывались природные катастрофы, землетрясения и моретрясения, изменялись очертания материков, поднимались и опускались острова, континенты; культуры и царства в одно мгновение превращались в пепел и пустыню. Со временем демоны стали использовать сильфов, те несли через все земли бациллы, вызывающие неслыханные эпидемии: чуму, проказу, холеру, сыпной тиф. Когда люди, все больше и больше утверждаясь на планете, научились побеждать эпидемии, духи демонов стали капать яд им прямо в мозг, так что мысли начали резвиться неугомонно и человек возомнил, будто он способен объяснить все тайны. Люди пытались перехитрить законы природы, изобрели искусственное и синтетическое производство, где недоставало органического, придумывали машины, усовершенствовали технику. И так роились и играли мысли, что люди вообразили себе, будто бы они в считанные десятилетия осилили развитие вечности. Как подхлестывал их демонический яд ко все новым рекордам, достижениям, темпам! Как они овладевали природой, чтобы стать рабами железных машин!
Все новые и новые картины заблуждения рисовал Мастер Магус. Едва только осуществилась тысячелетняя мечта человека подняться в воздух, парить, летать, как люди начали использовать свои новые машины для того только, чтобы уничтожать творения своего прошлого сверху, с воздуха. Точно Индра, который в своей неистовости в разрушении превзошел демонические силы, вдохновлял их, - так безудержно восходили они к вакханалии смерти, чтобы в стократно больших масштабах, чем в прежних кровопролитных войнах, разрушать дворцы и здания больших городов, теперь уже с апокалиптической силой.
Инстинкт истребления во все времена находил себе соответствие в силе, продолжал свою речь старец, но то, что люди в таком масштабе использовали для этого собственные изобретения и конструкции, выглядело совсем неутешительно. Стало быть, так сильно уже смертельный яд ума, который оторвался от мирового разума и сделался самовластным в своей логике, отравил и развратил здравый смысл людей. Их заносчивая самоуверенность, их спесь вытащили на поверхность жизни механическую машину преисподней. Своенравие и глупость упредили царство смерти. Лишь одни орудия - бездуховные, оставленные богом носители бацилл, расщепители атома. Жалкие, беснующиеся существа, последние отпрыски двух тысячелетий западной культуры.
Глаза Мастера Магуса светились матовым блеском, как кратерные озерца. Голос звучал все тише и тише, пока губы не выдохнули едва различимое слухом.
"В пропасть… - уловил Роберт, - через мост… - и последнее, как дуновение: - Закон…"
Земля, казалось, угасла.
Один из юных служителей в форме посыльного подал Роберту записку; кто-то вызывал его наверх. Гостем, ожидавшим архивариуса, был Катель.
Тяжело, точно не в силах был оторваться от видения, явленного взору Мастером Магусом, двинулся Роберт к лестнице. Дыхание мировой пустыни, как ее нарисовал старец, он ощущал почти физически, всходя по ступеням винтовой лестницы, которая, казалось, бесконечной спиралью уводила в ничто. Пошатываясь, добрел он до своего кабинета, стены которого вдруг показались тесными и словно сжали его. Время шло; он сидел и как будто не осознавал, что невежливо заставлять художника ждать в вестибюле, где ему предложили присесть на банкетку. Разве это не мог быть Урих, легендарный город, в котором он находился? Разве это не Энкиду, который, предостерегая, стучал в ворота?
Когда Катель вошел в кабинет, то увидел, что архивариус сидит за письменным столом, опершись лбом на левую руку.
- Ты занят, - сказал художник полувопросительным тоном, в котором сквозило разочарование.
- Нет, - возразил Роберт, рассеянно поднимая взгляд на друга, - ты для меня желанный гость.
- Я помешал тебе, приятель - городской писарь, - твердил Катель.
Роберт движением руки пригласил его сесть. Жест выглядел официальным.
Катель сел, небрежно закинув левую ногу на правую. Взор его беспокойно блуждал по высоким стеллажам, скользил по корешкам старинных пергаментных переплетов, по раскрытым книгам на столах, время от времени на мгновение задерживался на архивариусе, который сидел теперь откинувшись назад в своем кресле и заложив руки за голову. Это сидел он, пришелец, проникший в таинственные пределы Архива, которые оставались недоступными для местных жителей. Сидел, как иноземный посланник, в безопасности, в атмосфере ничем не смущаемого покоя, застрахованный от воздействия разрушающих сил, перед которыми он, Катель, как и все другие его собратья, разделяющие одну судьбу, оставался незащищенным. Косой луч проник через глубокую нишу окна и лег полосой между Кателем и Робертом.
- Тебе тут, конечно, хорошо работается, - сказал спустя некоторое время художник. Он снова замолчал. Настоящий разговор не завязывался. Роберт чувствовал, что приятеля сверлит какая-то мысль и он пришел с этим, но не решается прямо заговорить. Он как будто терялся в обстановке Архива. В затаенном блеске его глаз минутами проскальзывало что-то от животного страха, какой бывает во взгляде затравленного зверя. Движения его были нервозны и суетливы, фразы отрывисты, тон мрачен. Когда он заговорил об Архиве, стены которого якобы служат надежным укрытием для того, кто тут работает, и обеспечивают спокойное существование, Роберту послышался чуть ли не упрек в его адрес. Когда же художник намекнул на большой отчет-сообщение, который, дескать, должен постоянно оставаться в центре внимания Роберта во все время его пребывания здесь, архивариус, удивленный, поднял на него глаза.
Это, должно быть, заманчиво, говорил Катель, участвовать в написании хроники человечества. Роберт было собрался что-то сказать в ответ, как вдруг заметил за спиной художника лицо почтенного Перкинга, которое на мгновение показалось в проеме двери и снова исчезло. Роберт небрежно обронил несколько слов относительно замечания Кателя, хотя оно не оставило его равнодушным. Он невольно потянулся рукой к пухлому тому с чистыми страницами, которые ждали его записей.
Чтобы удержать разговор, то и дело прерывавшийся, он поинтересовался у художника, как идет его работа.
- Да что там, - отозвался Катель, небрежно махнув рукой. - Видишь ли, - сказал он после минутного молчания, - какой смысл писать картины без культовой задачи? Только для того, может быть, чтобы последующие поколения проезжались по твоему адресу.
Он, мол, от души рад, что срок его истек в этом комичном доме дураков, который именует себя человеческим миром.
В то время как Катель говорил, он не переставал болтать одной ногой, небрежно закинутой на другую.
- У тебя, - продолжал он, - есть задача. То, что ты пишешь, служит не искусству, которое существует только ради красоты или самолюбования, это сообщение-отчет о том, что действительно, что имеет силу для живущих. Так я, во всяком случае, представляю себе твою служебную обязанность.
В то самое время, когда художник во второй раз намекнул на хронику, в проеме двери снова на мгновение показалось лицо Перкинга. Роберт подумал: что бы это могло означать - предупреждение, что он ведет разговор об этом предмете с посторонним, не имеющим отношения к Архиву, или напоминание о его собственной задаче? Он сидел неподвижно и молча глядел в пустоту. Мир вокруг него точно погрузился в сон, и обидные слова приятеля, которые тот мрачно бросал, пролетали, равно как и его пытливо настороженные вопросы, мимо ушей Роберта.
Только когда Катель уже собрался уходить, он вдруг обратил внимание на сильно изменившуюся наружность приятеля. Его возбуждение отразилось на коже, которая приобрела фосфоресцирующий блеск. Протянув архивариусу на прощание обе руки, художник как-то робко, чего не мог не заметить Роберт, осведомился, находятся ли еще пока его бумаги в Архиве. Не получив ответа, он сказал:
- Понимаю, служебная тайна! У тебя служебная печать на устах.
Он улыбнулся несколько кривой улыбкой и пошел прочь, с заметным усилием волоча левую ногу.