Чтобы скрыть смущение, обе танцовщицы решили в этом усомниться и привели множество всем известных примеров его лживости. Сидевшая за роялем его невестка, Эрнестина, настаивала на том, что с уст Форреста льются чистые жемчужины правды и что она заметила его с того самого момента, как он вошел, и что по ее расчетам он уже находится в комнате больше пяти минут.
- Как бы то ни было, - прервал Форрест их болтовню, - невинный младенец Берт думает, что вы еще спите.
- Да… для него мы спим, - возразила одна из танцовщиц, живая и хорошенькая девушка, - поэтому и вы, молодой человек, проходите, проходите.
- Послушайте, Льют, - строго начал Форрест. - Из того, что я дряхлый старик, а вам восемнадцать лет, всего только восемнадцать, и вы оказались сестрой моей жены, вовсе не следует, что вы должны передо мной так важничать. Не забывайте, - и я хочу это установить ради Риты, как бы вам ни было неприятно, - что за последние десять лет я вас выручал из стольких позорных ситуаций, что вам, пожалуй, станет стыдно, если я тут же их перечислю. Правда, я не так молод, как когда-то, - тут он многозначительно пощупал мышцы правой руки и сделал вид, что собирается засучить рукава, - но я еще… и за два цента…
- Что? - воинственно подзадоривала его девушка.
- За два цента, - пробормотал он с мрачным видом, - за два цента. Да, знаете, мне очень неприятно вам об этом говорить, но ваш чепец сидит очень криво. К тому же никак нельзя утверждать, что он сделан со вкусом. Уверяю вас, что я во сне одними только пальцами ног сумею соорудить что-нибудь лучшее; уверяю вас, и даже морская болезнь мне не помешает…
Льют задорно качнула белокурой головкой, мельком оглядела подруг, ища в них участия и поддержки, и вскричала:
- Что же это такое, разве мы, три женщины, не сумеем разделаться с этим старым толстяком? Что вы на это скажете? Все разом на него, ведь ему не меньше сорока лет. Хотя я не люблю разглашать семейные тайны, но должна сознаться, что он страдает болезнью Меньера.
Эрнестина, маленькая, но ловкая блондинка лет восемнадцати, отскочила от рояля и подбежала к подругам. Они схватили подушки с глубоких кресел, стоящих у окна, и сомкнутым строем, держа в каждой руке по подушке и соблюдая между собой должное расстояние, стали надвигаться на врага.
Форрест приготовился к бою, но внезапно поднял руку для переговоров.
- Боится! Трус! - издевались они над ним, сначала поодиночке, а потом хором.
Он покачал головой.
- За это и вообще за дерзости все вы трое будете наказаны, как полагается. Я внезапно вспомнил все, чем из-за вас перестрадал. Еще минута - и я стану лютым. Но сначала я буду говорить, как сельский хозяин: скажите мне, ради всего святого, что такое болезнь Меньера? Что, овцы заражаются ею?
- Болезнь Меньера, - начала Льют, - это то, чем вы страдаете, вообще же на свете этой болезнью заражаются только овцы.
Тут-то и началась настоящая война. Форрест использовал футбольный маневр, известный в Калифорнии еще до того, как он был принят в регби; а девушки дали ему развивать свою линию, пропустили его в тыл, но затем повернулись и стали колотить подушками. Он пошел на них с широко раскрытыми руками, вытянутыми и скрюченными пальцами, которыми и вцепился во всех трех сразу. Вокруг вооруженного шпорами человека поднялся вихрь; его покрывали волны легкого шелка, летели туфли, чепцы и шпильки, подушки; слышалось рычание атакуемого, визги, крики и хохот девушек, и, наконец, все сражение покрылось нескончаемым хохотом и треском раздираемой шелковой ткани.
Дик Форрест очутился распластанным на полу, голова отяжелела от ловко брошенных в него подушек, в одной руке у него волочился длинный, измятый и изорванный голубой пояс с вышитыми по нему бледными розами. У одной из дверей с разгоревшимися в сражении щеками, насторожившись, как лань, и готовая бежать, стояла Рита; другую дверь заняла Эрнестина; разгорячившаяся, в повелительной позе матери Гракхов, она стыдливо завернулась в жалкие остатки своего кимоно и одной рукой придерживала его. Льют, загнанная за рояль, пыталась бежать, но остановилась, испуганная угрозой Форреста, который, стоя на четвереньках, хлопал ладонями о пол, дико мотал головой и рычал, как разъяренный бык.
- А люди все еще верят старому доисторическому мифу, - возвестила Эрнестина из своего укромного уголка, - будто когда-то это жалкое подобие мужчины, ныне повергнутое в прах, стоя во главе футбольной команды Беркли, победило Стэнфорд.
Но она задыхалась от усталости, и Форрест с особенным восхищением отметил, как шевелится на ней прозрачный вишневый шелк, а затем перевел взгляд на других девушек, которые тоже не могли отдышаться.
Рояль был типа "миниатюр" - изящное сочетание белой эмали и золота, в тон всей веселой комнате. Он стоял вдали от стены, так что Льют вполне могла обежать его с другой стороны. Форрест вскочил на ноги и стал перед нею за широкой плоской крышкой. Он приготовился прыгнуть через нее, но Льют вскричала в ужасе:
- Но шпоры, Дик! На вас шпоры!
- Дайте мне снять их, - предложил он.
Но пока он наклонялся, чтобы расстегнуть их, Льют собралась прошмыгнуть, однако была немедленно водворена в свое убежище.
- Отлично, - пробормотал он. - Во всем этом будете виноваты вы! Если на рояле появятся царапины, я все скажу Паоле.
- У меня есть свидетели, - бросила она, призывая своими голубыми смеющимися глазами стоящих у дверей подруг.
- Прекрасно, моя милая, - Форрест отступил и одним уверенным жестом оперся ладонями о крышку рояля. - Иду на вас!
За делом не стало. Он перепрыгнул, опираясь на руки, но, прыгая, так перебросил тело в сторону, что страшные шпоры промелькнули на добрый фут выше блестящей белой поверхности. В один момент Льют нырнула под рояль, чтобы на четвереньках проползти под ним. Но, к своему несчастью, она стукнулась головой, и, прежде чем ей удалось прийти в себя, Форрест загнал ее обратно под рояль.
- Выходите, - приказал он, - выходите получить ваше наказание!
- Перемирие, - взмолилась она. - Перемирие, славный рыцарь, во имя вашей возлюбленной и всех угнетенных дев.
- Я не рыцарь, я людоед, - провозгласил Форрест густым басом. - Я людоед, грязный, мерзкий и совершенно падший во грехе людоед. Я родился в болотах. Отец мой был людоед, а мать еще хуже. Меня убаюкивали воплями умерших и проклятых младенцев. Я вскормлен исключительно на крови юных девушек, воспитанных в благородном пансионе. Рестораном мне всегда служил деревянный пол, а обедом добрый кусок ученицы благородного пансиона и кровлей - крышка рояля. Отец мой был не только людоедом, но и калифорнийским конокрадом, а на мне еще больше преступлений, чем на отце. У меня больше зубов. Моя мать тоже людоедка, но ее позор был много хуже: она еще всегда подписывалась на дамские журналы, но я ужаснее матери.
- Неужели нельзя смягчить ваше свирепое сердце? - взмолилась Льют нежным голосом, высматривая, как бы ей улизнуть.
- Для этого существует только одно средство, жалкая женщина. Только одно, на земле, над землей и под быстрыми волнами.
Эрнестина перебила его, сразу отметив плагиат.
- Смотри: Эрнст Досон, страница семьдесят пять, тоненькая книжка жидких стихов, смешанных с кашей, которой кормят барышень, томящихся в благородном пансионе, - продолжал Форрест. - Как я уже имел честь говорить, пока меня не перебили с такой грубостью, одно только, и только одно способно влить успокоение в это бурное сердце, это - "Молитва девы". Слушайте во все уши, пока я их вам еще не отрезал, слушайте, глупая, очень некрасивая, маленькая коротконогая женщина под роялем, сможете вы прочитать "Молитву девы"?
Радостные возгласы со стороны дверей не дали ответить, а Льют из-под рояля закричала внезапно подошедшему молодому Уэйнрайту:
- Выручите, благородный рыцарь! Спасите!
- Отпусти девицу! - приказал Берт.
- Кто ты? - вопросил Форрест.
- Король Джордж, черт побери, то есть, я хочу сказать, святой Георгий.
- В таком случае я твой дракон, - заявил Форрест с должным смирением. - Пожалей мою древнюю, благородную и единственную шею.
- Голову долой, - поощряли девушки.
- Остановитесь, девы, прошу вас, - уговаривал их Берт. - Я мелкая сошка, но все же не боюсь. Я справлюсь с драконом. Я воткну ему в глотку копье, и, пока он задыхается, переваривая всю поеденную им человечину, вы, прекрасные девы, бегите в горы, дабы не обрушились на вас долины. Йоло, Петалума и Западное Сакраменто будут скоро наводнены сильным приливом с большими рыбами.
- Голову долой, - кричали девушки, - утопи его в крови, зажарь его целиком!
- Конечно, - простонал Форрест, - я погиб; вот и полагайся на бесконечное милосердие христианских девушек, живших в 1914 году, к тому же еще получающих политические права, когда вырастут, разве только не выйдут замуж за иностранцев. Пропала моя голова, святой Георгий, я умер, все кончено!
И с громкими рыданиями и всхлипываниями, необыкновенно натурально корчась и звеня шпорами, Форрест скончался.
Льют выползла из-под рояля. И вместе с Ритой и Эрнестиной исполнила импровизированный триумфальный танец над павшим. Но среди танца Форрест вдруг сел и, многозначительно подмигнув Льют, стал громко протестовать:
- Героя-то! - закричал он. - Вы забыли увенчать его цветами.