Семья возлюбленной Макара наотрез отказала выдавать дочь за канцеляриста. Да кроме того, и сама девица то насмешливо, то горделиво удивлялась, как это приключилось, что сын мещанина, хотя сам и провинциальный секретарь, отважился на нее рот разевать и посмел ее в свои предметы взять.
Раза три Исаевна, уже отчаиваясь, предлагала Макару выискать ему живо другую невесту - и краше, и богаче, - но канцелярист только отчаянно махал руками.
- Мало ль на Москве девиц! - воскликнул он. - Да все они мне - вот в один куль да в речку. А эта - вся моя жисть… Либо на ней жени, либо я навек холостой останусь.
В то же время Тихонов стал замечать, что сын начал сильно тосковать, менее усердно заниматься по службе и уже раза два выговор за что-то получил от начальства.
И старик начал роптать:
- Знал бы - в это дело не вступался. А теперь из-за неудачного сватовства хуже малый разгорелся.
Наконец Исаевна так надоела назойливыми посещениями семье Хреновых, что купец не велел ее на двор пускать, а однажды погрозился метлой со двора прогнать. И даже в три метлы.
А Исаевна не унывала и все раздумывала, как горю пособить. Наконец она додумалась до такого, что ей - завзятой свахе - по-настоящему даже бы и совестно было предлагать Тихонову.
- Поди ты, Тихон Егорович, и проси своего благодетеля, - сказала она. - Я все руки об них, крутолобых, обломала. Не хотят они твоего Макара Тихоновича… А благодетель твой может тут много. Лишь бы захотел. А он тебя да и Макара Тихоновича любит.
- Что же он может? - спросил Тихонов, удивляясь.
- Пускай он едет сватать. Он в Москве тоже особа не хуже графа Растопчина - из-за своих деньжищ. Да и человек он страсть умный, умнеющий. Попроси его. А как и что делать и сказывать - это он сам намыслит и рассудит. Иди, говорю.
Подумал-подумал Тихонов и пошел к благодетелю, то есть к купцу Живову.
Долго потом помнил Тихонов свое свидание с благодетелем.
Он попал к купцу-миллионеру в такой день и час, который всем москвичам был потом долго памятен.
В столицу только что пришло первое известие, что после битвы русских войск с войсками Бонапарта русская армия еще отступила ближе к Москве. Стало быть, неприятель все подвигается и все ближе к Первопрестольной.
Тихонов заявил и объяснил свое дело.
- Свадьба. Знаю! - угрюмо отозвался Живов. - Дурак!.. До свадьбы ли тут, когда француз лезет и в Москве будет!
Тихонов ахнул, но затем принял слова Живова за шутку и стал улыбаться.
- Эхма, народец, - рассердился Живов, но тотчас же вздохнул и стихнул. - Что с тебя, дурака, спрашивать, когда такие тузы, как наши сенаторы, и те верят граматкам графа Растопчина, что мы здесь, в Москве, как у Христа за пазухой.
После некоторого молчания Тихонов опять заговорил о деле.
- Помогите, Иван Семенович! На вас одна надежда. Малый же захирел, тоскует так, что со стороны глядеть больно. Помогите!..
Живов вспыхнул.
- Дуракова осина! Тебе говорят, что через неделю-две, ну, месяц Бонапарт под Москвой будет. Сражение начнется у всех застав. В охотники всех силком брать будут. Тебя и меня возьмут, не токмо твоего Макара. И убьют всех нас троих. А ты, дуракова осина, о свадьбах помышляешь!
Тихонов испугался и молчал.
- Простите. Я сдуру! - выговорил он. - Правда ваша…
Но, однако, он знал нрав своего благодетеля и знал, какое действие производит на него слово "простите". Живов насупился на свой особый лад. Брови его сдвинулись, но глаза светились добрым светом, а губы отдулись как-то вперед, и все лицо стало мягкое и кроткое.
- Говори, глупый, что я могу? Ведь я не сваха какая… Спаси Бог!
- Не знаю я и сам, Иван Семенович. Вы лучше надумаете…
- Ни родители, сказываешь, ни сама девица не хотят Макара? А говорила ли сваха, что Макар - мой крестник?
- Говорила. Сто раз даже, на все лады…
- Ну и что ж?
- Они в ответ, что, мол, наплевать. У Ивана Семеныча крестников и крестниц, мол, пол-Москвы.
- Ну, это они врут, оголтелые… Да и если бы и правда! Я этим не умален. Все же я чуть не первая мошна в Москве.
И, подумав, Живов прибавил со своим обычным и постоянным присловьем:
- Ну, ладно. Спаси Бог! Приходи послезавтра.
На другой же день старик отправился к купцу Хренову на Девичье поле и, не застав его дома, приказал сказать, что ждет его ввечеру у себя на дому.
Хренов, узнав, что треклятый Живов удостоил его своим посещением, разумеется, тотчас же поспешил явиться к страшному богачу.
Часов в восемь он был на Басманной и стучал в ворота огромного дома. Через пять минут он уже сидел перед благообразным стариком, который спрашивал добродушно-строго, почему Хренов не хочет выдать свою дочь за его крестника Тихонова.
Хренов объяснил, что, во-первых, его дочь красавица - может выйти замуж много лучше, за богача, а то и за дворянина или офицера, а во-вторых, что он неволить ее не хочет. Она же сказывает, что лучше в монастырь пойдет, чем за дурнорожего канцеляриста.
- Так… Дело простое! - отозвался Живов, выслушав все. - Ну а если я дам Макару пять тысяч на обзаведение?..
Хренов двинул плечами, как бы говоря, что это предложение к делу не идет.
- Ну, десять тысяч, - выговорил Живов как-то равнодушно.
- Хорошо бы, конечно, Иван Семеныч. Но моя Софьюшка - красавица писаная. Хоть бы за дворянина… Да и отвратен малый ей не в меру.
- Стало, не согласен ты?..
- Ничего не могу.
- Ну а если я Макару ничего не дам теперь, а только разве после смерти завещаю что?.. А дам я за это тебе десять тысяч, лично с глазу на глаз, и никто этого знать не будет… Тогда как посудишь?
- Ничего я, ей-Богу, не могу… И желал бы, вестимо, но не могу.
- Ладно. Ну идет за двадцать тысяч? Тебе лично и втайне.
Хренов встрепенулся и даже покраснел.
- Понял аль не понял? - спросил Живов и снова, подробнее, объяснил, что если Хренов выдаст дочь за его крестника хоть бы силком, то за день до свадьбы получит обещанное.
- А если упрется, не пойдет за постылого? - сказал Хренов.
- Выпори…
- А коли не поможет?
- Глупый! Не поможет - тогда, вестимо, второй раз пороть надо… И в третий, и в десятый, пока не воздействует. Точно махонький. Спрашивает…
- Это точно, ваша правда, Иван Семеныч. Позвольте подумать вместе с женой.
- О чем думать тебе? Говори, что согласен, - и конец.
- Как же… Все-таки…
- Ну а коли, пока ты будешь думать, да я тоже стану думать? - усмехнулся Живов. - Ты надумаешь, а я раздумаю. Что тогда? Бери всякое, пока дают, а не после даванья… Ну?
- Что же? Извольте, - выговорил Хренов. - По рукам!
- Ну и спаси Бог! Посылай завтра же утром сваху, или просто я сам скажу Тихоновым, что дело их слажено самозваным сватом, тоись мной.
Хренов вышел от прихотника-богача довольный и радостный и направился домой на Девичье поле.
- Шутка ли? - бормотал он на улице. - Двадцать тысяч! Как с неба свалились в такое время, когда у меня петля на шее.
Живов, приняв у себя старика Тихонова, объяснил ему, что все слажено, согласие родителей невесты получено и, стало быть:
- Макар должен, спаси Бог, перестать тосковать, а должен начать прыгать козлом!
В тот же день Тихонов вызвал к себе своего духовного отца, но вместе с ним и сваху Исаевну для совета.
Отец Иван разрешил теперь бракосочетание, а сваха радостно собиралась взять "по обычаю".
Едва только Тихонов проводил гостей, как к нему во двор вошла страшно высокая и худая старуха, одетая как монахиня, но повязанная черным платком так, что видны были только два больших глаза, длинный нос и толстые губы. Лоб до бровей, подбородок и щеки были закрыты.
- Ты купец Тихонов? - спросила она, войдя и увидя хозяина.
- Я, - отозвался старик.
И его покоробило от лица и чепца этой крючконосой старухи.
- Прочишь сынка женить?..
- Да.
- Худое дело надумал. Быть беде! Быть бедам!.. А пуще всего Макару… Ой, Макару худо! Ой, худо!..
- Да ты кто ж такая? Чего каркаешь?
- Я Соломонидушка. Мое дело упредить…
И старуха повернулась и вышла со двора… Тихонов стоял смущенный. Он слыхал про юродивую Соломонидушку.
III
Хренов был известен в Москве как богатый фабрикант, фабрика которого на Девичьем поле высилась близ Москвы-реки, в начале ее колена под Воробьевыми горами. Но этот именитый Хренов был одинокий старик - Евграф Прокофьевич Хренов, старший брат отца красавицы, полюбившейся Макару.
Вся семья его жила у брата-фабриканта. Сам же Ермолай Прокофьевич Хренов был только торговец и хозяин большой лавки близ Тверской, в Охотном ряду, бакалейных и москательных товаров, но, кроме того, имел еще и ренсковый погреб.