Вспомнил, шел вечор по Сенной. Там человек на колу извивался. Другой, закопанный в землю, стыл в ней четвертый день: "Вот, помира-аю-у!.." - успел сказать еще и испустил дух. "Чудак, - заметил Барма, беседуя с охранником. - Душа уж давно на том свете, а бренное тело тут, с нами беседует. Кто он, беспокойный страдалец?" - "Жулик! - озираясь шепнул охранник. - Царские деньги подделывал". - "Тебя перед смертью не обучил?" - "Что ты, человече, что ты?!" - испуганно замахал руками охранник и, пятясь от Бармы, едва не наступил на голову только что скончавшегося фальшивомонетчика.
- Вижу ребра, и мозг, и жилы… - вернувшись из воспоминаний о той смерти, задумчиво бормотал Барма, высказывая, как и всегда, кощунственные мысли вслух. - Души не вижу. Где душа его, а?
- …Нету ее, - услыхал сдавленный рыданиями Киршин голос. - Татарин забрал.
- Душу-то? - расхохотался Барма нелепой Киршиной шутке. - Ну пусть. Может, и он человеком станет.
- При чем тут душа? - укорил его Митя. - Машу, Машу мою забрал!
- Мы же расплатились… все было честь по чести. Как же ты отдал?
- Не отдавал - силком взяли. И дом тоже, и лошадей. Орава нагрянула - умыкнули…
- Любят тебя несчастья, - вздохнул Барма, выслушав сбивчивый рассказ ямщика. Да ведь и у брата невесту отняли. - Или ты их любишь - не пойму.
- Убью я его! - вскричал Митя. В таком гневе бывал редко. - Под землей сыщу!
- Найти-то найдем, - задумчиво поскреб переносицу Барма. - Да как отнять?
- Отнимем. Лишь бы жива была.
Теперь им было не до осмотра. Даже на минуту не остановились подле барашков, присланных из Тобольска: один был с двумя головами, другой - с шестью ногами. Тут же качался в зыбке двуглавый младенец из Уфы.
"Опять Тобольск глаза мозолит!.. А как там родители наши?" - подумал Барма, краем глаза увидав надпись.
…Родители пили чай с шаньгами. Отец обиженно ворчал на детей, не подававших о себе вестей. Мать молча вздыхала.
- Не вздыхай, не вздыхай! - прикрикнул на жену Пикан. - Чую, свидимся скоро.
Говорил для утешения. Потаповна все равно не верила, однако не возражала.
Кирша с братьями миновали стойку, где раньше подавали угощение, подошли к воротам.
Еремка, вновь лба коснувшись, пропустил их без единого слова. Рога пока не выросли, но долго ли: бабу взял молодую, к тому же из гулящих.
- Вот и опохмелились, - проговорил Барма, оглядывая с насмешкой спутников. - Худо вам, а?
- Как можешь говорить такое, Тима! - Митя, махнув рукой, отвернулся от брата. - Маша неизвестно где, а ты… Э-эх!
- Что ж, плачь тогда. Плакать вы все горазды… - Барма жестко усмехнулся и беспощадно закончил: - Учат вас, учат, а все без толку. Так вам и надо, бар-раны!
20
Киршин дом заселили татары, должно быть шакировская родня. Увидав ямщика и братьев, скаля зубы и по-своему что-то балабоня, вышли к воротам с кинжалами.
- А вы не бойтесь, не бойтесь, - зорко оглядывая окна - не подаст ли Маша сигнала, - говорил Барма. - Мы пришли к вам по-доброму.
- И уходите с добром, - поигрывая кинжалом, сказал молодой, с разрубленной щекой татарин.
- Мы токо узнать… - начал Митя. - Про его сестру, - он указал на ямщика, затем ткнул себя в грудь, - про мою невесту.
- Здесь нет сестер, невест нет. Это наш дом, - настойчиво и теперь уж с угрозой повторял татарин. Молодцы в бешметах, окружившие его, надвинулись.
Ничего не добившись, братья отступили, увели с собой Киршу.
- Худо дело, соколики, - смеялся над бессилием своим Барма. - Да вы носы-то не вешайте, - тут же утешил. - Зайдем в кабак, помыслим. На голодное брюхо не думается.
Но троице нынче не везло. У одного кабака разгорелась потасовка, у другого поп-расстрига, загородив вход, звал всех в леса идти и сжигаться.
- Гори ты сам, - проворчал Барма, поежившись, - дед вспомнился, - и потащил спутников в третий кабак, неподалеку от Петропавловского собора. Хватив для сугрева водки (Барма - чаю), троица вывалилась на улицу, встревоженная громким боем колоколов. Не ко времени гудели. Люди, побросав дела, бежали к храмам: может, опять кто помер? А может, спаси и помилуй, война?..
Мчались, давя прохожих, возки сановных. Всех обгоняя, пролетел на бешеной тройке генерал-прокурор Ягужинский. Следом за ним, поспешая и тем не менее стараясь прийти не первым ("Спросу меньше!"), трясся в своей коробушке Остерман. Опрокинув его, пролетел Меншиков, потом Долгорукие и, наконец, рыбешка помельче. А колокола вовсю рокотали, и никто, даже самые осведомленные, не могли понять, чего ради возник трезвон.
Еще недавно, устав от сорокадневного бдения, они пировали во дворце светлейшего. Под утро разъехались. Но лишь прикорнули - раздался этот заполошный, всех растревоживший звон.
Феофан Прокопович, взойдя на амвон, тряс за бороду полупьяного архидьякона. Тот невнятно мычал, разевая бородатую пасть. Нутряной бас сотрясал утробу.
- Не веда-аю, батюшка! Царица велела… - потеряв терпение от боли, дьякон грянул во всю мочь - ретивый грамотей Прокопович, что-то испуганно прошипев, отпрыгнул прочь. От рева дьяконова сладко и тревожно заныли хрустальные люстры, завыплясывали огненные языки на свечах. В рисованный купол упруго ударило басовитое эхо. Это был самый голосистый, когда-то любимый царем за голос дьякон. От утробного баса его в масленицу сдох на базаре медведь, плясавший под дуду скомороха. Дьякон был пьян зело, ударился в пляс с медведем, да как рявкнул - мишка осел на задние лапы и больше не встал. Пришлось слуге божьему разматывать свой кошель.
Меж тем, сообразив, что переполох случайный, в храм ступил Андрей Иванович Остерман. На всякий случай перекрестился, выхватив взглядом из толпы дюжего Меншикова.
- Пошто неуважение мне оказал? - пробравшись к нему, спросил, нарочито окая. Еще ночью, на пиру, вельможи, ненавидевшие друг друга, сцепились из-за какого-то пустяка. Данилыч, уступив в словесном поединке, отыгрался сейчас, перевернув его коробушку. Имел мысль нечаянно переехать барона, но кучер не рассчитал, и теперь светлейший крайне огорчался этой неудачей.
- За что я тебя, безбожника, уважать должен? - кротко отозвался Данилыч. Пальцы, однако, с хрустом сжались, словно тискали чье-то горло.
- Хотя б за то, что я, в отличие от герцога Ижорского, весьма искусно владею пером.
Меншиков был почти неграмотным, и всякое напоминание об этом выводило его из себя.
- Да я тебя… да знаешь ли ты, вестфальская рожа, что я в Сибирь тебя упеку? И упеку, бог свидетель, за то, что царевича безбожием заражаешь.
- А на площади тебя давно секли, как царь сек, бывало? - с усталой, особенно раздражавшей светлейшего улыбкой томно возразил барон. Многозначительно подняв искривленный подагрой палец, добавил: - За лихоимство твое.
Меншиков, оттолкнув увещевавших его более степенных и выдержанных вельмож, метнулся к барону, схватил его за грудки. И два сановника, как два записных пьяницы, сцепились в очередной драке. Быть бы Андрею Ивановичу битым, да в храм, улыбаясь, вплыла царица, тоже со следами ночной усталости на широком, полном лице.
- Как вам понравилась моя шютка? - спросила она.
Помятый Остерман, высвободившись из удушающих объятий светлейшего, поправил паричок и первым заулыбался.
- Бесподо-обно, бесподо-о… - запел он сладко, еще не зная, в чем была соль "шютки".
Не поняли и другие, но более сообразительный Меншиков вдруг спросил стоявшего с ним рядом Девиера, полицмейстера столицы:
- Число-то ноне какое?
- Первое, кажись.
- Ах вот что! - Теперь все поняли и все заулыбались. Лишь Прокопович, сраженный недостойным поведением царицы, недавно схоронившей супруга, угрюмо насупился. Но и он тотчас же скрыл свое недовольство.
- Первое апреля! Первое апреля! - покатилось по всему храму.
Дошло и до тех, кто стоял на улице.
- Ай да царица! - ахнул Барма. - Развесели-ила! Учись, Кирша! Выше голову! Вишь, все вокруг веселятся.
- Где ж веселятся? - оглядываясь на хмурых, глухо ворчавших горожан, возразил Митя. - Грустные все… Недавно царь помер.
- А тем, - Барма указал на церковь, из которой степенно выходили вельможи, - и смерть забава. Где вам понять, бесштанным! Верно, Зая?
- Тсс! - одернул его Митя, увидав царицу, которую вел под руку Меншиков. Пятеро гвардейцев расчищали им путь.
Приметив братьев, светлейший шепнул что-то высокому офицеру с повязкою на глазу. Тот оглянулся на Барму, кивнул и, усадив царицу в возок, стал пробиваться через толпу к братьям.
- Уноси ноги, Митрий! - Барма толкнул старшего брата в толпу, сам отходя в другую сторону. Но гвардейцы давно заприметили его, взяли в кольцо. Сюда же, увидев братьев, спешил Пинелли.
- Ищите Машу, - шепнул Барма ямщику. Офицер одноглазый уж схватил его за руку.
- Тима! - кричал итальянец. - Я здесь! Постой же!
- А я не спешу, - усмехнулся Барма. - Спешить не приходится.
- Пиканы? Братья? - спросил офицер.
- Братья, братья, - согласно закивал Пинелли. - Все люди - братья.
У гвардейцев было на этот счет свое особое мнение. Его и Барму тотчас крепко скрутили и бесцеремонно, отнюдь не по-братски, кинули в темный возок.
- Куда вы нас? - удивился Пинелли.
- Куда как не в гости, - усмехнулся Барма. - Скучают без братьев.