19
Гуляли, пели, угощали соседских девок сластями. Рядом с Бармой сидела Верунька, то и дело толкая его коленкой.
- Сирота я, - жаловалась Барме позже. - С теткой живу. Тетка гулящая. Возьми меня замуж!
- Взял бы, Веруня, да не могу…
- Присуха есть? - спросила девка, дергая Барму за волосы. - Ну, сказывай! Есть аль нет!
- Соврал бы, да язык не поворачивается, - с необычной серьезностью для него признался Барма. - Правда, не ровня она… Наверно, другому достанется…
Девчонка вывернулась из его рук, упала на пол и заревела. Ревела долго и неутешно. Барме наскучило. Подражая басистому ее голосу, прилег рядом, начал подвывать. По спине его прыгал зайка, фыркал, недоуменно водил ушами. Увидав зайца и плачущего притворно Барму, девчонка неожиданно рассмеялась.
- Тогда так возьми, - сказала она, срывая с себя сарафан. - Все сердце мне высушил…
- Жалеть будешь.
- О чем жалеть-то? Все одно теткиной дорогой идти. Будь у меня первый.
Митя с Машей молча сидели в соседней горнице. Он вздыхал, воображая себя на шлюпе, которого не было и, наверно, не будет, слизывая с губ соленую влагу, вслушивался в неторопливый скрип мачт. О нос судна крошились волны. Матовый горизонт обманно звал моряка, но не приближался…
- О чем думаешь, Митенька? - сидя за вышивкой, спрашивала девушка.
- Так, ни о чем.
- Ни о чем разе думают? - улыбнулась она, подойдя к лейтенанту. Растрепала волосы его, стала подле него на колени. - Несмелый ты… Вон братец твой не робеет…
- Тима смелый. Его все любят, - без зависти подтвердил Митя.
- Да ведь и я тебя люблю!
- Ну вот… поженимся.
- Ох, сокол мой! Скоро ли? Увидала раз - томиться стала…
- Скоро, люба моя! Вот токо на ноги стану… На одной-то ноге какой я тебе муж?
- Да хоть и совсем без ног - мой ведь! И лучше нет никого на свете! - Маша обнимала его колени, заглядывала в счастливые Митины глаза. Не привыкший к ласке, весь деревянный, Митя не смел шевельнуться, молча поглаживал ее волосы, а перед глазами море бесилось, клубились тучи, задевая о мачты. Куда-то пропал горизонт - от качки ли, от жарких ли Машиных поцелуев.
- Вот токо выправлюсь - и вместе на корабле, - бормотал он, шалея от ее ласк. - Поплывешь?
- Господи, да хоть куда! Только возьми меня поскорее!
Решили с неделю погодить, чтобы потом, когда Митя выздоровеет, немедленно обвенчаться. К тому времени станет ясно, состоится ли экспедиция. Если же нет - есть иное решение: податься вместе с Бармою к дальнему Чаг-озеру, отыскать клад, а дальше - жизнь покажет.
Барма всю неделю пропадал у Веруньки. Явился домой похудевший, с синими подглазьями. В глазах, немигающих, дерзких, ни тени смущения. Митя, напротив, краснел от его насмешек. Он уж начал похаживать с палочкой, хромал, но ступал на ногу уверенно и оттого был в отличном настроении. Печаль по усопшему государю утихла, хотя, в отсутствие Бармы, моряк, князь и Пинелли частенько прикладывались к стаканчику, от души поминая Петра Алексеевича. Князь тоже тревожился: верх взяли недруги. Пока им не до него, но скоро, наверно, вспомнят и начнут сводить счеты.
Утрами болела голова, как сегодня, и Митя, пить не приученный, маялся особенно. Он и сейчас морщился, хватаясь за голову, а чуть боль отпустит - улыбался: не за горами женитьба. Потом можно сесть на корабль, и - в путь, к крайним оконечностям государства Российского. О плавании помышлял ежедневно и досадовал на недвижность свою, но более всего печаловался, что ушел из жизни труженик-царь.
- Болит головушка-то? - рассмеялся Барма, увидев разгром на столе.
- Ох, болит! - простонал Митя и тоже рассмеялся, наблюдая гримасы зайца, обнюхивающего стол.
- Свожу-ка я вас в Кикины палаты. За государев счет опохмелитесь.
Одевшись, вышли в сумрачный день. Случалось, верно, и солнце проглядывало в эту стылую ветреную весну, но редко. Вот и апрель на дворе, но зябко, так зябко, что и под шубой дрожь пробирает. Со всех сторон - не защитишься - наскакивает ветер, сечет лицо ледяной крупой, уличным сором. Без царя улицы запустили. В фонарях нет конопляного масла. Мостики проломились. Подле домов навоз, падаль. И посреди улиц валяются раздавленные псы и кошки.
Кикины палаты - кунсткамера - в те поры бесплатно открывались для общего обозрения. Кто-то из расчетливых царедворцев установил входную плату, но царь, обычно прижимистый, сердито отчитал:
- Не токмо не брать, но ежели, паче чаяния, кто с кумпаниею придет, того угостить на мой счет чашкою кофею и рюмкою водки…
И тут же велел отпустить на угощение любопытствующих четыре сотни рублей.
Прослышав об этом, столичный люд валом повалил в кунсткамеру, а в народе - Кикины палаты. Иные внутрь-то и не заглядывали поначалу и, влив в себя водку, уходили. Потом глазеть стали. Как же: внутри диковины разные, до которых русский человек необыкновенно охоч. И кто бывал здесь хоть раз, тот заходил снова, но уж не ради даровой рюмки. Тут все поражало, притягивало глаз: чучела и скелеты зверей, птиц, людей, монстры, которых Петр насобирал со всего света, редкие монеты, оружие, шаманские бубны, глобус невиданных размеров, карта далекой страны Сибири, составленная тобольским умельцем Ремезовым, книги в ладонь и больше человеческого роста. Ими царь гордился особенно. Ежели сам здесь оказывался, водил гостей и показывал дорогие, отовсюду скупленные раритеты.
Но что это? У ворот стоят нынче два рослых сторожа. Они только что вышвырнули на улицу пьяного мужика. Упав на мостовую, бедняга разбил о камень лицо.
- Кирша?! - подойдя к упавшему, удивился Барма. Тот застонал, сморщился и, повернув к Барме разбитое лицо, что-то пробормотал. - Ты как здесь?
- Гуля-аю, - просипел ямщик, обвисая, словно мешок, на сильных руках братьев. - Ве-есело мне-е… - И заплакал.
- То и видно: всех веселишь. Не дали похмелиться-то?
- Не дали. Денег просят. Нет у меня денег… ничего не-ет… Не-ет!
- И у меня нет, - усмехнулся Барма, протискиваясь сквозь глухо ворчавшую толпу к чугунным воротам. - А вот живу, не тужу.
- По копейке с рыла, - тонким бабьим голосом сказал один из сторожей, протянув волосатую лапу.
- Раньше даром пускали, - загудели недовольно в толпе. - Государем велено было.
- Было да сплыло, - выбрасывая через подворотню какого-то шустрого, в изношенной кацавейке малого, невозмутимо бубнил сторож, Барма узнал его - кулачный боец Еремка, известный всему Петербургу. Знали, кого ставить. На такого дюжину драчунов напусти - обломает.
- По копейке, значит? - прикрывая спиной брата и Киршу, переспросил Барма.
- Угу, по копейке, - насупился Еремка, готовясь дать в зубы.
- Держи, - Барма приставил к его плоской, без единого волоска роже, зайкин хвост - в ладонь упали три монетки. Еремка ахнул и, на зависть всем безденежным, пришедшим опохмелиться зевакам, впустил внутрь Барму и спутников его.
Еремка ж почувствовал, что монетки в его кулаке теплые и… почему-то мягкие. Расшеперив пальцы, уставился изумленно на красную, измазанную заячьим дерьмом ладонь. В толпе глумливо загоготали.
- О-ох, наградил! Там же эти… там заячьи орешки! Ох-хо-хо!
- А видел ведь! Пра слово, видел! - гугнил Еремка. - Три копеечки были…
- Дак это же Барма, скоморох царский! Он тя самого в козла обратит, ежели пожелает.
- Обратил уж, - пошутил обиженный, в кацавейке, с нарочитым испугом уставясь на сторожа. - Гли-ко, рога прорастают! Ох, добры, ох, кудрявы!
Сторож схватился за лоб, стал искать невидимые ему рога, другой тоже зазевался, и человек десять, воспользовавшись этим, юркнули в ограду.
Толпа, мстя за строгость Еремке, за обманутые надежды, хохотала над обманутыми сторожами.
Барма со спутниками переходил от одной витрины к другой, приближаясь к тому месту, где должно было ожидать царское угощение.
- Гли-ко! - ахнул ямщик, увидав змею за стеклом, державшую в зубах семинедельный человеческий плод. - Робеночка жрет! Все, все правда!
- Здесь змей человека жрет, - вглядываясь в искусно выполненную композицию, без удивления сказал Митя. - В других странах люди жрут змеев. Я видывал.
- Припечет, не то что змею, собственный лапоть сжуешь, - постукивая ногтем о стекло, ухмыльнулся Барма. Змея от его легких ударов вздрагивала, казалась живой.
- Уж лучше лапоть, чем ближнего, - бухал ямщик.
Рядом, в крошечном гробике, устланном восковыми цветами, лежал еще один младенец.
- Цветки-то для чего?
- А чтоб нюхал на том свете, - пояснил Барма насмешливо. - На этом свете иные запахи. - Вспомнив сторожа и оставленные ему три заячьих шарика, расхохотался.
Кирша, несколько оживившись от его смеха, уставился на витраж, где за стеклом, до пояса разрезанный, лежал труп человека. Внутренности, однако, были целы, чуть-чуть прикрыты мохом.
- Срамотища! - содрогнулся ямщик, брезгливо отворачиваясь.
- Себя в бане, поди, не боишься? - рассеянно отозвался Барма, думая, как сложно устроен человек: "Вон сердце, с тьмою питающих его сосудов, вон почки и печень… все болит! Боль эта донимает и в конце концов сводит в могилу. Долго ли вынуть ее?.. Сердце ранено - наложить заплатку или заменить новым сердцем. Поди, научатся люди сами себя лечить от разных болезней? Пока ж только убивать научились. И делают это весьма искусно".