- О, братко! Многого захотел! У нас и царь - не хозяин, а ты про себя… - повесил голову Барма, помолчав, вскинулся опять: - Давай уедем, а? Я знаю клад один… Если цел - суденышко себе купим. Купим и - поминай как звали!
- А Дуня? На кого ее бросим? - напомнил Митя.
Легка на помине, впорхнула Дуняша, сунула Мите сафьяновый мешочек.
- Тебе на память, братушка! В дальних странствиях сгодится.
- О! - изумились братья. В мешочке было дареное князем бриллиантовое ожерелье.
16
Наконец-то Пиканы поселились под собственной крышей. Хоть пусто под ней было, а светло и спокойно: все-таки своя. Гаврила Степанович, сосед тороватый, поднес на новоселье плотничий инструмент. Казна выделила поселенцам мерина, корову, пару коз, десяток гусей, дюжину куриц. Пикан срубил и согнул, распарив, санные полозья. Вскоре вместе с соседом изладили сани. Сбруи, правда, пока не было. За ней-то Пикан с соседом и отправились в верхний посад. Здесь располагались торговые ряды и гостиный двор. Нижнепосадские третьего дня погорели. Пожар был великий, теперь стих, но кое-где еще шаяли черные, обугленные строения. Бухарские, калмыцкие и местные, тобольские товары уравнялись огнем - стали золой и пеплом.
Атлас, юфть, тонкие сукна, серебряная посуда, вина, воск, чай, меха сибирские - все, чисто все слизнул огонь. Купцы, несолоно хлебавши, разъезжались по домам, сетуя на собственную нерасторопность. Товары-то не залежались бы, но многие ждали конца ярмарки, приберегая лучшее к закрытию. Дождались беды. Один купчик из Верхотурья бросился в пламя. Сгореть не сгорел, но бороду и причинное место опалил. Дурачок здешний, Спиря, выдернул его из огня, присел перед погорельцем на корточки, уставился, как на заморскую диковину, и загыгыкал. "Не купес, а чистая птиса Феня", - дивился он мокрому, изрядно обгоревшему гостю, на которого сам же и выплеснул пару бадеек ледяной колодезной воды. Вокруг толпа глазела: кто сочувствовал, кто смеялся.
Купец, раздавленный свалившимся на него несчастьем, вскочил, схватил Спирю за шиворот:
- Зачем спасал? Может, мне легче сгореть было?
- Ххы! - Спиря высвободился, уставясь на него маленькими, почти без зрачков глазами. - Сердится. Лучше бы копеечку дал, так-эдак!
- А верно, - поддержал Гаврила Степанович, - человек старался, спасал… Отблагодари.
- Может, я жить не хочу боле?! - рыдая, вскричал купец, отпустив дурачка.
- Не хошь? - изумился Спиря и, подняв купца, швырнул в потрескивавший огнем прируб. - Гори тогда… ага, гори, - пробормотал он обиженно, - все горите.
Мотая кудлатою головой, пошел в гору, оставляя на грязном снегу отпечатки босых огромных ступней.
Купец взвыл от боли, опомнился и, выскочив из прируба, догнал Спирю.
- Эй, возьми чего просил. - Он сунул дурачку несколько мелких монет и пошел прочь, то и дело наклоняясь к земле, словно искал на ней свои сгоревшие богатства.
Спиря взял лишь одну монетку, обдул ее тщательно, остальные бросил себе под ноги. Их тотчас подобрали бродяги.
Огонь добрался до кабака, в который завернул Спиря. Целовальник, перепугавшись, пообещал питухам даровую выпивку, и пламя остановили.
Дальше улица была негорелая. Неизвестно, долго ли простоят эти светлые, из свежего леса хоромины. Чем ближе к горе, тем дома выше. Народ в городе жил не бедный, но досаждали пожары. И все же город, несмотря ни на что, рос вдоль и поперек. Люд беглый и местный, честный и вороватый, настырно селился вокруг любого чудом уцелевшего от огня жилища. Оно служило как бы приманкой.
На горе кремль. В кремле с утра звон колокольный. Служба кончилась, но звонарь спьяна забылся и радует слух тоболяков колокольного музыкой.
Гостиный двор невелик, всего лишь в два этажа. Внизу без малого три десятка лавок да столько же погребов для товара. В верхнем - тридцать две лавки, таможня, светлицы, в которых расположились приезжие гостинодворцы. Теперь им вольно: местные жители - погорельцы - уже не соперники. И сразу на все взлетели цены. Пикан приценился к сбруе, обложил шорника бранью, слегка повозив его за бороду.
Степанович, выручив купца, позвал соседа пройтись по рядам.
- Есть у меня плохонькая сбруешка. Пока приспособишь. Потом новой обзаведешься…
Еще раз обругав, шорника, кругами пошли по кремлю. Ряды плотно стоят, на прилавках чего только нет: сахар, чай, пестрядина, шелк, чернослив, винная ягода, рыба, мясо, битая птица… Привольно, сытно живет город! А не ровно. Где избыток всего, где почти нищета.
Обратно возвращались татарскою стороной. Домишки тесно приткнулись к берегу. Окна в них черны, слепы. Подле дворов ни единого деревца. В оградах поленницы дров; кучи навоза. На крышах сенников наметано сено. Брось спичку, и вмиг не станет этой неопрятной узкой улочки. Будет лишь течь, плескать волною невозмутимый Тобол, шуметь сосны и кедры. Природа бессмертна, бесконечна. Конечен лишь человек с его деяниями. Все, все на свете забудется: великое и малое, доброе и злое. Черный человек и белый человек, богатый и бедный станут прахом. А вот в недолгом веку своем творят неразумное, тратятся на мелочи, хотя одарены светлым разумом, но и в отношениях к близким не доросли до муравьев, которые все делают купно, живут одной дружной семьей… Об этом говорил Пикан, расчувствовавшись то ли от выпитой бражки, которой хватили в рядах, то ли от доброго внимания соседа.
- В чудеса веришь? - перебил его рассуждения Гаврила Степанович.
- В чудеса-а? - Пикан недоверчиво покачал головой. Накручивает соседушко! - Все от бога. Восхощет он чуда, и будет чудо.
- Помнишь ли, протопопец твой врал, будто курица враз снесла ему два яичка? - взявшись за кольцо калитки у большого нарядного дома, посмеивался Тюхин.
- Не порочь мученика! - рявкнул Пикан, загораясь скорым гневом. Лицо побурело, краснота началась из-под бороды, поднялась к носу, достигла лба. - Не заслужил он того.
- Не о нем речь, о курочке, - шепнул Тюхин, склоняясь к уху Пикана. - Та курочка здесь обитает. Айда! - толкнул калитку, молодо взлетел на высокое, в двенадцать ступенек, крыльцо. За ним, еще не остынув и сопя в бороду, взобрался Пикан. Взобрался и остолбенел: из сеней выплыла царь-баба в черных косах, уложенных вокруг головы, на груди янтарная цепь с золотым плетением. Глаза теплые улыбчиво разъяты. Стан узкий, как у камышинки, схвачен зеленым кушаком. На кушаке отделка - опять же золото с янтарем. При таком сложений худой быть надо, а эта, как щука, круглая, гладкая, хоть сейчас ее в реку.
- Ох, дьяволица! - пробормотал ошеломленный Пикан. Впервые увидал такое диво. Красота нездешняя, нерусская.
- Не дьяволица я, - низким гортанным голосом отозвалась красавица. - Фатьмой звали. Окрестили - теперь Феоктиста. Пожалуйте в горницы.
- Куда пришли-то? - громким, везде слышным шепотом спрашивал Пикан, все еще не успев опомниться. - Чей дом?
- Таможенного чина Семена Красноперова, - пояснил Гаврила Степанович и рассказал, как лет двадцать назад подобрал на улице замерзающую девчонку, пригрел, окрестил, потом выдал за Красноперова замуж. Тот уж в годах, а вот польстился на молодую, да мир не берет их, однако. - Меня по старой памяти привечает.
- Грешишь с ней, хрен старый? - сердито допытывался Пикан, испытывая к соседу необъяснимую ревность.
- Господь с тобой! Она мне как дочь родная. Погулять сюда захаживаю, когда хозяина дома нет. Люблю, грешный, повеселиться. Тут и без Феши есть кое-кто, - Степанович прищелкнул пальцами, маслено зажмурился и потянул себя за хрящеватый нос. Меж тем две девки, грудастые, ладные, накрыли камчатной скатертью стол, пересмеиваясь, вышли и скоро вернулись с токайским, с закусками. Степанович шлепнул одну по тугому заду, другую ущипнул за полную грудь, оттолкнул легонько, но, подумав, притянул снова и смачно поцеловал.
- Ага, вот и попался, греховодник! - В горницу вошла полная, молодая женщина. Была она белокура, курноса, с большими красивыми руками. Серые, умные глаза добры, но насмешливы. Подойдя к Тюхину, игриво схватила его за бороду, подергала из стороны в сторону. - Вот тебе, вот тебе! Вот, искуситель!
- Прости, Минеевна! Бес попутал! - шутливо каялся Гаврила Степанович и, не теряя времени даром, целовал женщину то в губы, то в щеку, крякал и лукаво подмигивал Пикану.
"Кобель! Истинно кобель!" - угрюмо осуждал его Пикан и… завидовал. Прожив полвека на свете, еще ни разу не изменил своей Потаповне. Тяги не было. Нагляделся на жизнь отца, который постоянно грешил, а потом от всех грехов очистился огнем. Порой мелькала при виде красивых женщин мыслишка: "Вон какая пава прошла! Обласкать бы…" А пав на Руси достаточно. Но Пикан гнал эту мысль прочь, изматывал себя изнурительным постом и работой.
- Вот, Марья Минеевна, соседушко мой. Недавно домок ему срубили, гуляем.
- Где ж их берут, таких могутных? - приветливо улыбнулась Минеевна и пригласила к столу.
- Помор… Они все там растут на дрожжах, - бурлил Степанович, на глазах молодея. Ядрен и крепок еще. В бороде рыжей ни единой сединки, голова лысая до самого затылка, но лысина не портит его сухого чистого лица. Такой мужик хоть кому по душе придется. "Я-то здесь вроде пятого колеса у телеги", - хмурясь, думал Пикан. Как всегда в минуты такие, вспомнились дети, но… мысли Пикановы перебив, легко, неслышно вплыла Феоктиста. Вся в серебре, в белом с черными листьями кринолине. И шаль тоже белая на черных пышных волосах. На груди крестик агатовый, на левой руке серебряный, в мелкой россыпи каких-то черных камней браслет.
- Царица! - ахнул Степанович и усадил крестницу между собой и Пиканом. Налив чаши, Феша первую подала Пикану.