- Верно, ты не медведь, но кавалером быть, наверное, не откажешься, а тут завтра столько красивых девиц да молодиц понаедет, даже у хромого ноги сами в пляс пойдут. Завтра у мамы Фрузины день рожденья, а мы его всегда справляем как следует. Сколько ни есть в округе людей, что господскую одежду носят, все тут будут - разве только болезнь кого в постель уложит. Не станешь же ты старухе моей бесчестье наносить, не уедешь в такое время из моего дома!
- Конечно, не уеду!
- Вот это я люблю! Увидишь, как славно повеселишься, У нас и цыгане будут из Бонтовара. Я послал за ними две батрацкие телеги да дюжину тулупов, чтобы не зябли.
- Где же вы, дядюшка, столько тулупов взяли?
- Ради такого случая слуги смастерили на скорую руку из шкур павших овец.
Итак, Ности остался ночевать у Палойтаи и вовсю старался угодить старику, руководствуясь "полезными инструкциями": бранил евреев, завел речь и о визите эрцгерцога, что было любимым коньком у Палойтаи.
Старик тотчас же стал словоохотливым. Рассказал, что эрцгерцог сидел у них за этим вот самым столом и как он попросил маму Фрузину приготовить ему обед по-венгерски; она подала ему перкельт, голубцы да лапшу с творогом.
- Ты так говоришь, - возмутилась тетушка Палойтаи, - будто другого ничего и не было.
- Как не быть, было, конечно, полный французский обед был, но сейчас это к делу не относится. Я хочу сказать, что перкельт ему по вкусу пришелся, а вот лапшой с творогом он побрезговал. Попробовал и говорит: "О, господи, вкус такой, будто стиранную тряпку жуешь". Вообще странные люди эти эрцгерцоги. Никогда нельзя знать, что им понравится. В их жилах другая кровь течет. Когда шесть лет назад он впервые пожелал остановиться у нас на время охоты, я заказал из Пешта и Вены целую груду книг про всякие удивительные случаи, чтоб было чем развлекать эрцгерцога. Вызубрил я книги, как говорится, назубок и за обедом или во время охоты то один, то другой анекдот пытался к случаю рассказать. Но эрцгерцог оставался холодным, слушая даже самые смешные истории, на лице его и подобия улыбки не мелькнуло: оно было словно из дерева выточено. Только по зевкам да дрожанию ресниц можно было понять, что живой он. Я начал было отчаиваться, что он такой угрюмый и я ничем не могу его расшевелить, как вдруг случайно вспомнилось мне одно неотложное дело, а так как память у меня прескверная, я, чтобы не забыть, вытащил карандаш и записал на манжете: "Что вы пишете?" - спросил эрцгерцог. Я объяснил. "Блестящая мысль, - заметил он. - Надо будет мне так!" - "Я еще в школьные годы привык, - продолжал я. - Уроки так записывал, чтобы учителей одурачить". Эрцгерцог весело рассмеялся. "Das ist gut! - воскликнул он. - Sehr gelungen!
И снова расхохотался, да так, что дом задрожал, а у него из глаз слезы покатились. А мне словно вдруг в голову ударило, я догадался, что нужно эрцгерцогу, и начал вспоминать старые школьные проделки, и свои, и чужие, глупые, вздорные мелочи, в которых всегда в дураках оставались учителя и над которыми в наши дни никто уже не смеется. Рассказы мои вызвали неистовое веселье, его высочество был возбужден, хохотал, бушевал, повалился на диван и утверждал, что в жизни так не веселился и никогда не встречал такого отличного партнера по охоте. Он продлил свое пребывание у меня на день и, распрощавшись, сказал, что снова приедет, как только сможет. Так и началась моя дружба с эрцгерцогом, милый братец. Не думай, будто я особый умник или так уж хорош, что он отличить меня захотел либо полюбил крепко. Просто мне удалось отыскать его слабую струнку. А в основе-то простая психологическая истина лежит. Все - от вельмож и государственных деятелей до мелких людишек - всегда говорили и делали ему только приятное, за исключением учителей в детстве, воспитателей и профессоров, а эти и ему жизнь отравляли, стало быть, они единственные его враги на свете. Поэтому вся желчь, гнев и злоба, что неизбежно рождаются в человеческом сердце, но у нас обычно рассеиваются в тысяче направлений, у бедных, тихих эрцгерцогов обрушиваются лишь на головы не повинных ни в чем профессоров. Вот он и забавлялся моими школьными проказами, как ты сейчас смеешься, слушая меня, - ведь и ты, озорник, нашел мою слабинку!
После ужина мама Фрузина, извинившись, сразу легла; завтра ее трудный день ожидает, вот она и ложится с курами, чтобы встать с петухами, - мужчины же долго еще беседовали, попивая винцо, о делах страны и комитата, поругивая немцев и евреев, как это принято у людей, рожденных венгерской матерью, а когда все темы истощились, обратились к вечному источнику - картам, решив сыграть несколько партий в пикет. Палойтаи стало жарко от шомьоского вина ("Михая Тоота урожай", - похвалил хозяин), сняв пиджак, он делал ставки по шестьдесят и девяносто, время двигалось к полуночи, как вдруг послышался стук в окно.
Хозяин потянул за висевший на стене шнурок, что вел в соседнюю комнату и был привязан, вероятно, к ноге слуги Берти Мучко, который тоже был туг на ухо, так как ему уже перевалило за восемьдесят. Он притащился медленно, позевывая. - Ну, чего вам? - спросил Берти не без досады.
- Погляди-ка, батя, - сказал хозяин, тасуя карты, - третий раз в окно стучат, а кто - не видно, все стекло в ледяных узоpax; и открывать не хочу, больно уж я разогрелся.
- Ага, мне, значит, посмотреть? Я, значит, не разогрелся?
- Наверно, и ты, батя, разогрелся, но ты ведь в карты не играешь, можешь одеться и выйти поглядеть, кто там и чего он хочет.
Недовольно ворча, слуга потащился из комнаты и вернулся лишь спустя четверть часа.
- Ну, кто там? Чего хочет? Уж не гость ли?
- Еврей молодой.
- Что? - гневно вскочил Палойтаи. - Где тут арапник? Разве мой дом корчма? Да кто я ему, что он меня смеет в ночную пору беспокоить? Это уж слишком, разрази его гром! Где он? Спустить на него собак с цепи!
- Он здесь, в передней.
- Ты его впустил? Ко мне? Сейчас, ночью? Да ты что, сбесился, батя? Или не знаешь, что я юдофоб? Гони его плетью, старый осел!
- Нет уж, этого я делать не стану! - весьма флегматично ответил Мучко.
- Что? Не станешь, коли я приказал? - В глазах у Палойтаи блеснули молнии.
- Это сын вдовы Ицика, бедной еврейки, она возле церкви в ветхой лачужке живет.
- А мне какое дело, чей он там сын! Как он прийти сюда посмел? В такое время? Ко мне?
- Посмел, потому мать его очень вдруг занедужила, может, при смерти, вот и пришел он просить у вашей милости лавровишневых капель.
- Гм, - понизив тон, произнес Палойтаи, - это хворая худая женщина, которая торгует бакалейными товарами, а летом фруктами?
- Да, и на торговлишку свою малых деток содержит.
- Ладно, дадим ей капель. Зови сюда чертова отрока. Немного погодя "батя" втолкнул в комнату паренька лет
шестнадцати - семнадцати, который, дрожа от холода или страха, остановился у двери, стянув на груди зеленый женский виклер, в который был закутан.
- Что с матерью случилось? - спросил Палойтаи.
- Корчи у нее, - чуть не плача, ответил мальчишка, - уж несколько дней она очень слаба.
- Кто велел лавровишневые капли принимать?
- Ей от них легчает, а у нас нету больше, кончились. Палойтаи держал аптечку в библиотечном шкафу, он вынул оттуда бутылочку и отлил из нее немного в пустой пузырек.
- Ну, отправляйся поскорее! Хорошо бы мать еще вином напоить. Есть у вас вино?
- Дома есть. Мы ж и вином торгуем.
- Ну, чем вы торгуете, только лягушке да собаке пить. Больным крепкий токай нужен. Ну-ка, погоди! Что ж делать-то? (Старый барин почесал в затылке.) Черт бы побрал твою мамашу, мне ж еще придется в подвал лезть! Послушай, батя, большой на дворе мороз?
- Страшенный мороз, - ответил Мучко.
- Ах ты, негодник, сам хочешь в подвал спуститься! Догадался, a? Nix, nix , брат. Тебе вредны такие экспедиции, стар ты и, коли насосешься, два дня проспишь, и никакой от тебя пользы. Лучше уж я сам потащусь. Дай-ка мне бекешу, ключи найди, схожу, принесу больной женщине пару глоточков. Так-так, вот теперь и хорошо. Иди со свечой вперед, посвети мне! А ты, братец, - обратился он к исправнику, - следи, чтобы парень не стянул чего-нибудь. А ты, Шлайми (это уже относилось к еврейскому юноше), поди ближе к печке да обогрейся.
Старый барин и на самом деле не погнушался пройти через двор по колено в снегу, спуститься в подвал, выдолбленный в скале за сараем, и принести бутылочку с нектаром - токайским вином.
- Смотри у меня, не приложись по дороге к бутылке, шалопай, - предупредил он паренька, отдавая тому золотистую жидкость. - И не вздумай сразу все вино матери споить, а не то она мигом в пляс пустится да замуж выскочит.
Так как он все равно спускался в подвал, то, разумеется, прихватил и для себя немного снотворного, разлил его в две маленькие рюмки и чокнулся с гостем.
- Иисус Христос и за нас умер, - весело заметил он вместо тоста, - то есть евреи его распяли.
- Верно, дядюшка, но вы не всегда об этом помните. Не такой уж вы большой антисемит, как считают.
- Что ты мелешь? - удивился старик. - Это я не антисемит? Да как же мне не быть антисемитом? Я всегда против них выступаю на комитатских собраниях. Вот погоди, услышишь!
- А, ни черта это не антисемит, раз вы поступаете так, как сейчас. Я ведь свидетелем был. Палойтаи улыбнулся с хитрецой.