Удивительно преобразуются события прошлого в головах этих тихих провинциальных полуневежд и тревожат их непрестанно. Но суть не в этом, главное, что Велкович горой стоял за Кожехубу. Правда, и он был подвержен переменчивым настроениям, и, когда случалось увидеть ему подпоручика верхом на коне, сердце у него тоже скакало от радости. Конь все-таки красивей, чем осел. (Хотя за "Большого осла" можно было купить целый табун коней.) К тому же подпоручик - милый юноша с удивительно приятными манерами, и так он славно называет Велковича "дорогим дядей Дюри" и с такой любовью смотрит на него, что сердце Велковича, того и гляди, растает. "Что ни говори, - думал про себя Велкович, - но, родись я девицей, поступал бы точь-в-точъ, как Розалия; однако же я мужчина, и к тому ж не осел, а значит, выдам Розалию все-таки за Большого осла".
Потому-то повисли пока в воздухе и обручение Розалии с Кожехубой, и победа Ности; - все могло повернуться и так и этак. Кожехуба понял: появился опаснейший противник, и в душе у него закипели самые свирепые страсти; правда, он не мог излить их в стихотворных строках, как это делают поэты, ибо не довелось ему напиться из пресловутого Кастальского ключа. Кожехуба пил только пиво. Однако и Ности не был уверен в победе и воспринимал всю эту историю как войну, исход которой нока неясен.
Но для войны нужны деньги. Он же, к своему несчастью, как раз сейчас спуетил все до нитки. Уж очень долго стояли они в одном городе. А для офицера это чистое наказание. Не так уж глупа поговорка: "Andere Stadtchen, andere Madchen" . Правда, без новых девушек господа подпоручики еще кое-как обходятся, но без новых городов, в которых можно найти новых ростовщиков и получить новые займы, им никак не обойтись.
Подпоручик Ности по уши залез в долги и теперь дошел уже до того, что занимал у своих приятелей под честное слово десяток-другой форинтов, которые тоже возвращал с большим трудом. А это, можно оказать, начало конца. К весне Ности уже ничем не гнушался: продал обоих коней, расстался' с драгоценностями и семейными реликвиями, пытаясь на вырученные деньги хоть как-то поддержать свою репутацию в глазах Велковичей, но, когда они летом уехали на воды в Раец, у него вдруг окончательно иссякли все источники. А ведь решающая битва должна была состояться именно там. Отец написал, что не может прислать ни гроша: "Дела у меня сейчас плохи, я весь месяц проигрывал в тарок". Родственники, что были побогаче, жаловались на весенние заморозки и на нехватку кормов, увильнул даже добрый каноник, который до сих пор именовался "денежным дядей", отделавшись благочестивыми фразами: "Господь наш Иисус накормил несколькими рыбками множество людей, я же с грустью должен признать тщету усилий его смиренного слуги, который даже всеми своими рыбками не мог насытить одного человека, а по сему я отказываюсь от бесплодных своих попыток. Аминь".
Положение было отчаянное, и тут промотавшемуся подпоручику пришла на ум известная военная хитрость: если порох иссяк, раздобудь его у неприятеля.
Но для этого надо иметь некоторую толику нахальства. Правда, еще до того, как начать ухаживать за Розалией Велкович, Ности как-то взял у Кожехубы в долг сто форинтов, которые вернул в обещанный срок (последнее и подсказало ему новую идею), но ведь это было тогда! Теперь положение совсем другое, оба они бьются за одну девушку, к тому же Ности вообще свысока относился к толстосуму-штатскому, а тот всей душой ненавидел в нем не только соперника, но и красавца подпоручика и отпрыска знатного рода. Потому-то Кожехуба даже глаза вытаращил, когда однажды вечером подпоручик явился к нему в контору, громко бряцая саблей и шпорами.
- А ну-ка, Тиви, угадай, почему я пришел к тебе!
- Понятия не имею.
- Хочу попросить тебя, старина, о небольшой дружеской услуге. Голос у Ности был на диво приятный и проникновенный.
- Вот как?
- Не стану ходить вокруг да около, скажу напрямик, по-солдатски: не будешь ли ты столь любезен дать мне двести форинтов взаймы?
Кожехуба уже наслышался о денежных неурядицах Ности и даже позаботился, чтобы слухи о них дошли до господина Велковича (ибо - вреди противнику, как можешь), однако он все же не думал, что дела так скверны - и Ности посмеет обратиться к нему, к человеку, которого столько раз оскорблял пренебрежительным тоном, язвительными намеками и непременно в присутствии Розалии. Нет, все-таки это - величайшая наглость, такая наглость, что Кожехуба растерялся. Он не был к этому готов и сразу не нашелся даже, что ответить, как высказать свое возмущение. Он размышлял о том, расхохотаться ли ему прямо в лицо Ности, высмеять его или попросту отказать с холодностью истинного коммерсанта.
Подумав, однако, он решил не делать ни того, ни другого, и с видом полной доброжелательности обратился к подпоручику:
- Зачем тебе деньги?
- Нужно уладить кое-какие дела, пока из дому мне не пришлют. (Он скрыл, что собирался поехать на эти деньги в Раец.)
- Ну, знаешь, двести форинтов я тебе не дам, - ответил Кожехуба.
- А что, это слишком много, по-твоему?
- Слишком мало. Что ты можешь сделать на двести форинтов? Только глянул, и нет их… Либо я дам тебе денег вволю, либо ничего не дам. Проси тысячу форинтов или вовсе не проси. Подпоручик так растрогался, что чуть не бросился ему на шею от восторга.
- Ты мой лучший друг, ты же самый чудесный малый на свете, да я расцеловать тебя готов!
- Ну, ну, не торопись с поцелуями. Тысячу форинтов я тебе одолжу, это верно, но обмануться в тебе не хочу.
- За это я ручаюсь, старина.
- Однажды я уже обманулся, - произнес Кожехуба, насупившись.
- Во мне?
- Да. Как-то я дал тебе сто форинтов взаймы. Помнишь?
- Так я же вернул их!
- То-то и оно, а я ведь думал - не вернешь. И если бы сейчас подумал, что вернешь, снова обманулся бы. А в ком я обманусь однажды, тому больше не верю. Я, старина, коммерсант или, как ты говорить изволишь, филистер. У меня свои принципы.
- Не понимаю тебя, - вдруг разнервничался подпоручик. - Дашь или не дашь?
- Дам, - спокойно ответил Кожехуба, - если вернешь их через три месяца.
- Разумеется, верну.
- И если у тебя будет надежный поручитель, - добавил Кожехуба. Лицо подпоручика вытянулось.
- Это, Тивадар, скверная шутка. Будь у меня надежный поручитель, я пошел бы в банк и не стал бы беспокоить своих друзей. Куда я побегу здесь, на чужбине, искать надежного поручителя? Кто подпишет мне вексель на тысячу форинтов в этом овсяном царстве? Кожехуба пожал плечами и сложил руки на груди.
- А я и не прошу тебя бегать никуда, я сказал только, чтобы на векселе стояла подпись поручителя. Где ты его возьмешь, как раздобудешь, проскользнет ля он сюда, как призрак, сквозь заточную скважину, - до всего этого мне дела нет! Я хочу только одного, чтобы на векселе стояла подпись поручителя. Понял? Ности вспыхнул и сердито, заносчиво вскинул голову.
- Ты, верно, забыл, что разговариваешь с Ности!
- Я попросту ставлю условие в ответ на предложение, - с невинным видом ответил Кожехуба, потирая руки, как будто мыл их под краном.
- Неприемлемое и оскорбительное условие!
- Если ты считаешь условие оскорбительным, я готов его взять обратно. А неприемлемым - так не принимай!
- И не подумаю.
Он еще в комнате напялил кивер на голову, пинком сердито отшвырнул назад саблю и, задыхаясь, помчался прочь, крикнув возбужденно уже с порога:
- Кожехуба, ты не джентльмен!
На другой день они встретились в пивной у кегельбана, где перед обедом собиралась обычно вся городская интеллигенция.
В эту пору приходил туда и барон Коперецкий, да и все, у кого хватало сил бросать шары. Kriegspartie проходило обычно увлеченно и шумно. Здесь находили себе выход подавленные воинственные инстинкты кротких словацких господ.
Подпоручик был невесел. На его красивом тонком лице отразились следы бессонной или в кутеже проведенной ночи, под глазами залегли синие подковки. Он был, очевидно, все еще расстроен вчерашним инцидентом и поэтому не глядел на Кожехубу. Но вдруг сбил сразу все девять кеглей, сорвал громкие крики "ура!" и от этого тотчас повеселел. Любой заправский игрок в кегли забывает обо всех земных бедах, услышав сладостный шум падения всех девяти кеглей; Поэтому, проходя мимо Кожехубы, хмельной от успеха (ведь в такие мгновения человек может простить даже своему смертельному врагу), Ности, не выдержав, бросил ему:
- Ты очень разозлил меня вчера, Тивадар!
- А у тебя, право, не было причины злиться, - возразил Кожехуба. - Ведь о чем я тебя попросил?
- Пожалуйста, не говори так громко.
- О сущей безделице, - продолжал он тише. - Можно было бы запечатать твоей же печаткой и надписать на конверте, что разрешается открыть в такой-то день. А раз ты сказал, что вернешь деньги к сроку, то и вся морока ни к чему.
- Разумеется, разумеется, но все-таки, знаешь… Лени, принесите кружку пива. - И тут же снова обратился к Кожехубе: - Ведь верно, знатный был удар? А что до вчерашнего дела, я подумаю, тут можно будет кое-что предпринять. ("Теперь ты уже попал ко мне в капкан", - подумал Кожехуба.)
И на самом деле, подпоручик явился к нему под вечер очень кроткий, без всякого чванства и высокомерия.
- Пришел все-таки? - равнодушно спросил его Кожехуба.