- Какая дурацкая спесь, друг мой, что мы, люди, считаем себя венцом творения. Это эгоистично и несправедливо. Может быть, и овцы то же самое думают о себе! Причем с не меньшим правом, чем мы. А истина в том, что господь равно наградил талантами все творения рук своих. Один отличается одним, другой - другим. У собак больше наблюдательности и острее нюх, чем у кого бы то ни было. У зайца слух чудесный. Аисты за несколько дней предчувствуют бурю и несут камешки в клюве, чтобы укрепить гнездо. Куда против них метеорологам! Перелетные птицы лучше знают географию, чем ученые мужи. А уж тем более почтовые голуби, amice! Посадят их в темную клетку и повезут, допустим, в Амстердам, выпустят там, а они встрепенутся и полетят прямо домой, скажем, в Тренчен. Ведь это же божественный талант, ничтожный человек такого даже вообразить себе не может. И все равно он кичится. Но разве перечислишь все, что умеют разные животные? Об их познаниях мы знаем лишь то, что считаем возможным зачислить в круг познания. Нам известно, что кошка царапается, мурлыкает и ловит мышей, но мы не знаем, что она умеет еще, кроме этого. А ну-ка, если повернуть все дело наоборот. Давай, друг мой Малинка, влезем в кошачью шкуру и рассудим с точки зрения кошки, что умеет человек. Он говорит, сидит, одевается, чихает и рыгает, верно, но что он знает историю, математику, философию, читает книги и острит, об этом кошка и понятия не имеет. А если дальше пойдем, а я пойду непременно, то выяснится, что животным досталось больше ценных свойств, чем нам. Скажите, пожалуйста, есть ли хоть одно такое животное, кроме обезьяны, которое научилось чему-нибудь у человека? А мы все время учимся у животных. Строить дома научились у ласточек, изготавливать бумагу из растительных материалов - у ос (правда, нам далеко до них, потому что у них бумага хоть и промокнет, но все равно не порвется). А паук, amice, паук, как он умеет ткать! Что по сравнению с ним какой-нибудь ткач!
- Или интриган-губернатор, - заметил Малинка.
- Ну, ну, Малинка! Сейчас как шлепну по губам!
ПЯТАЯ ГЛАВА Крапецкое имение и незаменимый Бубеник
В Тренчене у "Большого осла" их ждала баронская упряжка - четверка великолепных сильных гнедых, да таких упитанных, что шкура так и лоснилась…
- Никогда еще не видел таких раскормленных коней, - заметил Малинка. - Их бы в Мариенбад послать, а не в Бонтовар.
- Я думаю! - кичливо согласился Коперецкий. - Но вы поглядите, что они едят! Пришлось Малинке запустить руку в торбу и вытащить оттуда горсть овса.
- Положите обратно и гляньте теперь на свою ладонь. Видите что-нибудь?
- Ничего.
- Верно? - возликовал барон. - В том-то и дело, что ничего не видите, что рука осталась чистой. Это значит, друг любезный, что мои кони мытый овес едят. Вон оно как! Такого даже конь Калигулы не едал.
Между прочим, в Тренчене была как раз большая ярмарка, на которую съехалось все провинциальное дворянство, а следовательно, и многочисленные Коперецкие - все они приветствовали сейчас "красу рода", который, развеселившись, провел с ними и вечер и ночь; не обошлось, разумеется, без картишек, и нового губернатора порядком общипали.
- Ничего у меня не осталось, - пожаловался он утром Малинке, показывая пустой бумажник, - кроме родственной любви.
Он сел в коляску мрачный, Малинка же по дороге развеселился, ибо до той поры никогда не видел словаков, хотя и сам был словак, но более мягкой породы, с Алфёльда, из Сарваша. Его отец был учителем; мать, лютеранка, овдовев, переехала из Сарваша в Пешт и открыла "Цинкотскую чашу", когда Корнелю было только пятнадцать лет.
Стоял великолепный осенний день. Один восхитительный пейзаж сменялся другим. Легкие не могли надышаться сосновым воздухом, а глаза - насладиться виденным. С вершин скал хмуро глядели живописные руины крепостей. Где те витязи в кольчугах, что скакали здесь некогда во главе с Мате Чаком или с кем-нибудь из Турзо? Стоит только грезам унести тебя в прошлое, и горько становится на душе. Ах, как обидно, что все былое уходит! Но, быть может, эти деревья, когда они были еще молоденькими деревцами, видели тех героев? Ваг и сейчас, наверное, так же шумит, как и в те поры. И в лесах, должно быть, так же свистят дрозды. И косули с таким же любопытством выглядывают на опушках, такие же робкие и смиренные, какими! были в прежние времена, когда те богатыри охотились на них. И шелковистые травы лугов все так же смеются, играя с лучами осеннего солнца. Хоть и умолкла труба, в которую трубили на крепостной башне, и трубач давно уж лежит во прахе, а вслед за ним свалилась и башня, все-таки многое уцелело с древних времен. Горные ручейки, эти серебряные ящерицы, весело плескаясь, бегут к Вагу. По Вагу плывут плоты, груженные бревнами. "Смотрите-ка, словацкий флот!" На плотах добродушные крестьяне в широкополых шляпах, украшенных цепочками из улиточных домиков, покуривают трубки с "королевским табачком".
Малинку занимало все, он задавал губернатору тысячи вопросов и несколько раз, услышав, как женщины и девушки, что собирали картошку или ломали мак, распевают меланхолические песни, порывался выйти из коляски, чтобы записать их. Малинка обладал поэтической душой, а кроме того, был этнографом, собирал цветы, возросшие в душах простого люда. Но Коперецкий не позволил ему сойти.
- Да будет вам дурить. Получите у меня в собранном виде вместе со шкатулкой, - добавил он, ухмыляясь.
Чарующие виды сменялись иногда желтой глинистой пашней, вдоль и поперек пересеченной овражками. Как видно, здесь распахали пологие склоны лесистых гор. Земле не хотелось тут родить ничего, кроме деревьев, можжевельника, ковыля и папоротника, но люди заставляли, теребили, требовали: "Рожай, собака! Отдай то, что посеяно! Так нужно!"
Вдоль дороги стояло несколько домишек, конюшен, овчарен, людских и дом управляющего.
- Это уже мои угодья, - сказал Коперецкий. - Это первое именье. А за ним пойдет второе, по названию "Кицка". Мы мимо него поедем.
- А этот хутор как называется?
- Это Седреш.
- Сколько же хольдов здесь?
- Две тысячи; половина - пашня, но и от этой половины толку мало.
- Стало быть, больше толку от второй половины?
- Какое там. Вторая половина вовсе ничего не стоит, лес один.
- Теперь и леса в большом почете. А что еще будет, когда кончится каменный уголь! А он ведь кончится.
- А хоть бы и кончился, от этого леса толку не будет. Называется он "Путь господний". Во-первых, потому, что мои предки и я всегда из этого леса дарили деревья для погоревших деревень и на строящиеся церкви. Надеемся в рай попасть за это. Насчет рая, конечно, бабушка еще надвое сказала, зато в газетах нас каждый раз поминают с прилагательными "великодушный" и восхваляют всячески. А еще потому зовут этот лес "Путем господним", что дорога через него и в самом деле часто к богу приводит. Опасное дело бревна отсюда вывозить - бывает, что и волы, и люди конец свой здесь находят.
- В таком случае просто безбожно преподносить такие милостивые дары!
- Пустяки, всей семейкой пыль в глаза пускали. Невинная штука. Наша семья себе на уме, вот и все, к тому же мы числимся благотворителями, так надо же что-нибудь давать, иначе как заткнешь людям рот? Пускай набираются ума и те, кто получает дары. Пускай терпеливо ждут, пока будет изобретен управляемый воздушный шар и его приспособят для переправки леса.
Неподалеку от домиков двигалось несколько плугов… Их неохотно волочили низкорослые, хилые волы. Возле пашни стоял и управляющий имением Дёрдь Клинчок, пуская дым из отлично обкуренной пенковой трубки.
Коперецкий подозвал его к коляске, и старик, задыхаясь от толщины, подкатился, словно перекати-поле. Тут он подобострастно вынул длинную трубку изо рта, опустил вниз и повесил на нее шапку, которую внезапно сдернул с головы. Он сделал так, чтобы нечаянно не сунуть чубук в рот, пока стоит перед лицом светлейшего барона.
- Ну, что нового, батенька мой Клинчок? - ласково спросил помещик. - Что случилось за неделю?
- Ничего так особенно, - ответил управляющий, по-своему, по-словацки связывая слова.
- Есть что-нибудь в хозяйстве, пригодное для продажи? А то мне очень туго приходится. Это губернаторство все равно что кровопускание. Да и вчера в Тренчене меня облупили как яичко. Денег нет, дядюшка Клинчок!
- Гм; подумаю. - Он потер лоб волосатой рукой, и его честное добродушное лицо сморщилось. - Может, овец пострижем, но уже поздно есть, скоро зима нос просунут. Они ничего не скажет, как их знаю, то есть овец, но как я зима знаю, она может их проморозить. Нет, нет, снимать полушубки с овец сейчас негоже, а лежат на чердак, на моем, около семьдесят таких' полушубков, из которых овцы уже повылезали. Найдется там и воловья шкура. Из этого я может небольшие деньги сделать, как только найдется еврей, а он найдется.
- О какой воловьей шкуре вы говорите?
- О шкуре Бимбо, о пестрой. Покинул нас, - вздохнул Клинчок, - как раз вчера на рассвету.
- А что с ним случилось? Дёрдь Клинчок возвел очи к небесам.
- Господь знают. Я так думаю, от старческой слабости преставился.
- А волы у вас очень тощие, - заметил Малинка, - все ребра пересчитать можно. Господин Клинчок попытался хотя бы для приличия выгородить волов.
- А может быть, они рядом с моей толщиной кажутся такими.