Миссис Клохесси показывает мне письмо от Пэдди. Он по двенадцать часов в сутки работает в пабе их родственника, дяди Энтони, за двадцать пять шиллингов в неделю, и за ежедневный бесплатный суп с бутербродом. Немецким налетам он только рад, потому что паб закрывают и можно поспать. Ночью он спит в коридоре на полу, на втором этаже. Пэдди присылает ей по два фунта в месяц, а остальное откладывает, чтобы всю семью перевезти в Англию, где в одной комнате в Криклвуде им будет куда лучше, чем в десяти на Артурс Ки. На работу она там запросто устроится. Это каким пропащим быть надо, чтобы не найти работу в стране, которая ведет войну и куда янки валом валят, соря деньгами направо и налево. Сам Пэдди хочет найти работу в центре Лондона, где янки такие чаевые дают, что вшестером неделю можно кормиться.
Теперь, говорит миссис Клохесси, у нас денег хватает и на еду, и на обувь, слава Богу и Его Благодатной Матери. А представь, кого Пэдди в Англии встретил? Брендана Кили – которого вы прозвали Вопросником. Ему четырнадцать, а как взрослый работает. Деньги копит, чтобы в Канаду уехать, в конную полицию поступить и разъезжать по всей стране, распевая как Нельсон Эдди, I’ll be calling you ooh ooh ooh ooh ooh ooh. Кабы не Гитлер, мы все померли бы, хоть ужасно так говорить. Фрэнки, а как твоя бедная мать?
Прекрасно, миссис Клохесси.
Нет, вовсе нет. Я видела ее в Диспенсарии – она выглядела хуже, чем мой Дэннис, когда лежал тут и болел. Береги свою мать, бедняжку. Да и на тебя, Фрэнки, смотреть страшно - глаза у тебя жуть до чего красные. Вот тебе чаевых чуток - три пенса. Купи себе конфетку.
Спасибо, миссис Клохесси.
На здоровье, купи.
* * *
В конце недели миссис О’Коннел вручает мне первую в моей жизни зарплату - один фунт, мой первый фунт. Я сбегаю по лестнице и мчусь на О’Коннел Стрит – главную улицу, где горят фонари и с работы домой идут люди – как и я, с зарплатой в кармане. Мне хочется, чтобы все знали, что я тоже взрослый и у меня есть фунт. Я прогуливаюсь по одной стороне O’Коннел Стрит, возвращаюсь по другой, хожу туда-сюда и надеюсь, что меня заметят. Не замечают. Мне хочется махать фунтовой бумажкой, чтобы все говорили: глядите, это же Фрэнки Маккорт, рабочий человек, у него целый фунт в кармане.
Пятница, вечер, и я могу делать все, что хочу. Могу купить рыбы с картошкой и пойти в "Лирик Синема". Нет, никаких больше "Лирик". Хватит сидеть на галерке, где все кругом галдят, когда индейцы убивают генерала Кастера, или дикари пускаются по джунглям в погоню за Тарзаном. Теперь я могу ходить в "Савой Синема" и платить шесть пенсов за место в первом ряду, где публика благородная – где люди конфеты едят из коробок и смеются, прикрыв рот. А потом, в ресторане наверху, можно попить чая с булочками.
Майкл окликает меня с той стороны улицы. Он проголодался и спрашивает, нельзя ли пойти к Аббату, съесть у него кусочек хлеба и остаться на ночь, чтобы не возвращаться в такую даль к Ламану Гриффину. Насчет хлеба не беспокойся, говорю я ему. Мы пойдем в "Колизеум Кафе", возьмем рыбы с картошкой и всего что пожелаешь, и напьемся лимонада, а потом пойдем на "Дэнди Янки Дудл" с Джеймсом Кэгни и съедим две большие плитки шоколада. Мы смотрим кино, потом пьем чай с булочками и, возвращаясь к Аббату, всю дорогу поем и пляшем. Здорово, наверное, жить в Америке, говорит Майкл, там все только и делают, что поют и пляшут. Засыпая, он бормочет, что однажды и сам туда уедет петь и плясать, и вот бы я помог ему туда перебраться. Он засыпает, я все думаю про Америку и понимаю, что мне придется копить на билет, а не растрачивать деньги на рыбу с картошкой и чай с булочками. Придется откладывать с фунта несколько шиллингов, иначе я навечно застряну в Лимерике. Сейчас мне четырнадцать, и если каждую неделю я буду что-то откладывать, годам к двадцати смогу уехать в Америку.
Телеграммы бывают разные. Одни – для контор, магазинов, заводов, и там чаевых не жди. Служащие телеграмму возьмут, а на тебя даже не взглянут и спасибо не скажут. Другие телеграммы – для респектабельных обитателей Эннис Роуд и Северной Окружной дороги, у которых есть горничные, и от них чаевых тоже не жди. Горничные, как и служащие, телеграмму возьмут, а на тебя не взглянут и спасибо не скажут. Бывают телеграммы для священников и монахинь, а у них тоже горничные, хотя они говорят, что бедность не порок. У священников и монахинь скорей помрешь на пороге, чем дождешься от них чаевых. Бывают телеграммы для фермеров, которые живут за много миль от города - у них во дворах грязь, и собаки норовят тебе ноги отъесть. Бывают телеграммы для богачей, которые живут в больших домах на огромных земельных участках, окруженных стенами, с флигелями у ворот. Привратник машет тебе: проходи, и ты не одну милю едешь на велосипеде по длинным дорожкам мимо лужаек, клумб и фонтанов, пока доберешься до особняка. В хорошую погоду его обитатели, разодетые в цветные платья и в блейзеры с гербами и золотыми пуговицами, играют в протестантскую игру крикет, прогуливаются там и тут, болтают и смеются, и не подумаешь даже, что где-то идет война. У большой парадной двери припаркованы бентли и роллс-ройсы, и служанка говорит: ступай ко входу для слуг, дом обойти надо, так что ли не ясно?
Обитатели особняков говорят с английским акцентом и чаевых нам не дают.
Самые большие чаевые подают вдовы, жены священников-протестантов и бедняки вообще. Вдовы знают, в какой день должен прийти денежный перевод от английского правительства, и ждут у окна. Если тебя пригласят в дом на чашку чая, надо быть начеку, потому что один из штатных, Скроби Луби, сказал, что вдовица лет тридцати пяти пригласила его на чай и едва не стащила с него штаны, но он выбежал из дому, хотя сильно был искушаем, и в следующую субботу пришлось идти на исповедь. Он сказал, что на велосипед вскакивать очень неловко, когда все торчит между ног, но если очень быстро крутить педали и размышлять о страданиях Девы Марии, отпустит в один момент.
Жены священников-протестантов никогда не станут вести себя, как та вдова со Скроби Луби - если только сами не овдовеют. Кристи Уоллес, штатный разносчик телеграмм, который со дня на день станет почтальоном, говорит, что протестантам, даже женам священников, все равно как себя вести – ведь им так и эдак в аду гореть, так что, подумаешь, можно и с мальчиком-почтальоном развлечься. Всем ребятам на почте нравятся жены священников-протестантов. Горничные у них, может, и есть, но они всегда сами открывают и говорят: пожалуйста, подожди минуточку, и дают тебе шесть пенсов. Мне хочется с ними поговорить, спросить, каково это – быть обреченным на вечные муки, но я боюсь, они обидятся и заберут шесть пенсов.
Ирландцы, которые работают в Англии, отправляют денежные переводы в пятницу вечером и в субботу в течение всего дня - тогда-то нам и достаются приличные чаевые. Только разнес одну кипу телеграмм - тебе другую вручают.
Самые жуткие переулки – в Айриштауне, возле Хай Стрит или Мунгрет Стрит - там хуже, чем на Роден Лейн, или O’Кифис Лейн, или в любом из переулков, где мы жили. Есть переулки, посередине которых проходит сточная канава. Женщины подходят к дверям, кричат: полундра! - и выплескивают из ведер помои. Дети по грязной воде пускают кораблики или спичечные коробки с крошечными парусами.
Когда заезжаешь в переулок, дети кричат: мальчик-почтальон, мальчик-почтальон! И бегут к тебе, а женщины ждут у дверей. Если дашь ребенку телеграмму для матери, он станет героем семьи. Девочки знают, что им положено стоять в сторонке, сперва мальчики должны попытать счастья; впрочем, и девочки могут получить телеграмму, если у них нет братьев. Женщины прокричат тебе с порога, что у них пока денег нет, но если завтра будешь поблизости, постучись, забери чаевые, Боже благослови тебя и всех твоих родных.
На почте миссис О’Коннел и мисс Барри твердят нам изо дня в день, что наше дело – доставлять телеграммы, и точка. Не наше дело – выполнять чьи-либо просьбы, ходить в магазин за продуктами или чем бы то ни было. Их не волнует, что кто-то лежит в постели и умирает. Их не волнует, что кто-то безногий, или сходит с ума, или ползает по полу. Наше дело – доставлять телеграммы, и все. Мне все известно про вас, говорит миссис О’Коннел, потому что люди за вами приглядывают, и у меня тут в ящичках имеются на вас донесения.
Нашла где хранить донесения, - шепчет Тони Маки.
Но миссис О’Коннел и мисс Барри не знают каково тебе, когда ты в каком-нибудь переулке стучишься в дверь и тебе отвечают: войдите, и ты входишь, а там темно и на кровати в углу лежит куча тряпок, которая спрашивает: кто там? - а ты говоришь: телеграмма, и куча тряпок просит тебя: сходи миленький в магазин, с голоду помираю, оба глаза отдала бы за чашечку чая, и что делать - как тут сказать, что ты занят, и уехать на велосипеде, оставив ей эту несчастную телеграмму от которой все равно толку нет, потому что куча тряпок не может встать на ноги и дойти до почты, чтобы получить эти несчастные деньги.
Что тебе делать?