Бабушка отстраняет тетю Эгги, усаживает Юджина у очага на стул и начинает готовить кашу. Из соседней комнаты выходит мужчина. У него черные курчавые волосы и кожа черная, и мне нравятся его глаза - ярко-голубые, и в них прячется улыбка. Это муж тети Эгги - тот самый человек, который остановился возле нас в ту ночь, когда мы сражались с блохами, рассказывал про блох и змей и кашлял, потому что наглотался на фронте газа.
А ты почему такой черный? - спрашивает Мэлаки. И дядя Па Китинг начинает смеяться и кашлять, и до того заходится, что ему для успокоения надо затянуться сигареткой. Вот янки-ребятки, говорит он. Ни капельки не стесняются. Я черный, потому что работаю на газовом заводе, кидаю в печь уголь и кокс. Наглотался газу во Франции, а в Лимерике опять на работе газ. Вот подрастете и поймете, в чем тут юмор.
Мы с Мэлаки выходим из-за стола, чтобы старшие могли сесть и попить чаю. Они пьют чай, а дядя Па Китинг, который приходится мне дядей, потому что женился на моей тете Эгги, подхватывает Юджина и усаживает себе на колени. Эй, парень, говорит он, чего грустим? – и корчит рожицы и издает смешные звуки. Мы с Мэлаки смеемся, но Юджин молча тянется к черному лицу Па Китинга. Па претворяется, что хочет откусить его ручонку, и Юджин смеется, и все в комнате смеются. Мэлаки подходит к Юджину и корчит рожицы, чтобы он засмеялся еще сильней, но Юджин отворачивается и прячет лицо в рубашке Па Китинга.
Кажется, я ему нравлюсь, улыбается Па, и тут вдруг тетя Эгги ставит на стол свою чашку и начинает рыдать: а-а, а-а, а-а, и крупные слезы капают с ее пухлого, румяного лица.
О, Господи Иисусе, говорит бабушка. Опять завелась. А теперь-то чего?
И тетя Эгги бормочет: Па тут сидит с дитем на коленях, а я уж и не надеюсь родить.
А ну цыц, рявкает бабушка, нашла о чем при детях болтать. Не стыдно тебе? Господу виднее, в свое время будет вам прибавление.
У Энджелы-то пятеро, всхлипывает тетя Эгги, и одного вот еще потеряла, а она такая бестолковая, даже полы вымыть не может, а у меня нет никого, хотя у меня все чисто-вымыто, просто блеск, и блюдо какое хочешь могу сготовить, тушеное или жареное.
Думаю, смеется Па Китинг, этого паренька я оставлю себе.
Мэлаки бежит к нему: нет, нет, нет, это мой брат Юджин. И я повторяю: нет, нет, нет, это наш брат.
Тетя Эгги хлопает ладонями себя по щекам, смахивая слезы, и говорит: от Энджелы ничего мне не надо. Ничего такого, что наполовину нашенское, наполовину с Севера, не надо мне, оставьте себе. У меня однажды свои будут, пусть мне придется прочесть сто новенн Деве Марии и столько же ее матери, святой Анне, или до самого Лурда ползти на коленях.
Ну все, хватит, говорит бабушка. Поели каши, и марш домой – может, ваши родители уже вернулись из больницы.
Она кутается в шаль и идет за Юджином, но он вцепился в рубашку Па Китинга - его еле отнимают, и он все смотрит на Па, пока мы не выходим за дверь.
* * *
Мы идем вместе с бабушкой обратно домой. Она укладывает Юджина в постель, дает ему попить воды и велит засыпать и быть умницей, потому что его братик Оливер скоро вернется, и они снова будут вместе играть на полу.
Но он все смотрит в окно.
Бабушка говорит нам с Мэлаки: поиграйте на полу, только тихо, я буду молиться. Мэлаки подходит к кровати и садится возле Юджина, а я сажусь на стуле у стола и разбираю слова в газете, которая у нас вместо скатерти. В комнате слышно только, как Мэлаки что-то шепчет Юджину на ухо, чтобы тот не скучал, и как бабушка читает молитвы, щелкая бусинками розария. Становится так тихо, что я опускаю голову на стол и засыпаю.
Папа кладет мне руку на плечо. Ну, Фрэнсис, остаешься за старшего.
Мама съежилась на краю кровати и тихо плачет, будто чирикает птичка. Бабушка кутается в шаль. Пойду в контору Томпсона, говорит она, договорюсь насчет гроба и кареты. Общество святого Винсента де Поля, Бог даст, все расходы оплатит.
Она выходит за дверь. Папа стоит у камина, отвернувшись к стене, бьет по ногам кулаками и вздыхает – och, och, och.
Папа охает, мама чирикает как птичка, и мне страшно, я не знаю что делать, но мне хотелось бы, чтобы кто-нибудь затопил камин, заварил бы чай и дал мне хлеба, потому что кашу мы ели уже давно. Впрочем, если папа чуть отойдет, я и сам смогу развести огонь. Нужна только бумага, несколько кусочков угля или торфа и спичка. Но он все стоит и бьет себя по ногам, и я пытаюсь его обойти, но папа замечает мой маневр и спрашивает, зачем я хочу развести огонь. Я объясняю, что мы давно не ели, и он смеется как безумный. Не ели? – говорит он. Och, Фрэнсис, твой братик Оливер умер. Твоя сестричка умерла, и твой братик умер.
Он берет меня на руки и обнимает так крепко, что я вскрикиваю. Тогда Мэлаки ударяется в слезы, мама плачет, папа плачет, я плачу, но Юджин молчит. Но мы попируем, всхлипывает папа. Идем, Фрэнсис.
Папа говорит маме, что мы скоро вернемся, а она сидит на постели, держа на коленях Мэлаки и Юджина, и не поднимает головы. Папа идет со мной по улицам Лимерика от магазина к магазину и спрашивает продавцов: не найдется ли у вас какой пищи, чтобы утешить семью, которая за год потеряла двоих детей - один в Америке умер, другой в Лимерике, и трое оставшихся того гляди уйдут в мир иной, потому что им нечего есть и пить. Почти все качают головами: соболезнуем, но обратитесь-ка лучше в Общество св. Винсента де Поля или за государственным пособием.
Я счастлив видеть, говорит папа, что в Лимерике дух Христов жив как никогда, а ему отвечают: кто это с таким акцентом вещает нам о Христе, на себя посмотри, постыдился бы таскать за собой ребенка, как попрошайка, нищий, живодер.
Но некоторые дают нам хлеб, картошку, банки с фасолью, и папа говорит: идем-ка домой, вы поедите у нас, наконец. Но мы встречаем дядю Па Китинга, и он говорит папе, что очень ему соболезнует и приглашает выпить по кружечке в ближайшем пабе.
В пабе сидят мужчины, перед ними большие кружки с чем-то черным. Дядя Па Китинг и себе заказывают эту черноту. Они осторожно поднимают кружки и медленно пьют. У них на губах остается белая пена, которую они со вздохом облизывают. Дядя Па покупает мне бутылочку лимонада, а папа дает кусочек хлеба, и я уже не чувствую голода. И все-таки я волнуюсь, не пора ли нам домой, ведь Юджин и Оливер голодные, кашу они ели много часов тому назад, а Юджин даже и не ел.
Папа и дядя Па допивают черноту из кружек и берут еще по одной. Дядя Па говорит: Фрэнки, это пинта. Это вода жизни. Матерям кормящим страшно полезна - да и тем, кого давно отняли от груди.
Он смеется и папа улыбается, и я смеюсь, потому что думаю, что когда дядя Па что-то говорит, положено смеяться. Он без улыбки сообщает другим мужчинам о смерти Оливера, и те приподнимают шляпы, говоря папе: соболезнуем. Выпьете кружечку?
Папа соглашается на кружечки, и вскоре он поет "Родди Маккорли" и "Кевина Барри", и другие песни, которых я раньше не слыхал, и плачет по своей милой доченьке Маргарет, которая умерла в Америке, и по сынишке Оливеру, который умер в Городской больнице. Он воет, плачет и поет, и мне страшно, я хочу домой к моим трем братьям - нет, к двум - и к маме.
Мужчина за барной стойкой говорит папе: я думаю, мистер, на сегодня вам хватит. Мы вам соболезнуем, но ребенку пора домой, к матери – она сидит, наверное, горем убитая, у огня.
Еще одну, просит папа, всего одну пинту, а? Нет, отвечает бармен. Папа трясет кулаком: да я за свободу сражался. Бармен выходит из-за стойки и хватает его за локоть, а папа пытается его оттолкнуть.
Хватит, говорит дядя Па. Мэлаки, не буянь. Пора домой, тебя Энджела ждет. Завтра похороны. И детки ваши славные тебя ждут.
Но папа все буянит, и несколько человек выталкивают его в темноту. За ним, шатаясь, с мешком еды выходит дядя Па.
Папа хочет еще куда-нибудь пойти за кружечкой, но дядя Па говорит, что у него больше нет денег. Папа говорит, что всем расскажет о своем несчастье, и его угостят. Дядя Па говорит, что это низость так поступать, и папа рыдает у него на плече. Ты хороший друг, говорит он дяде Па. Он снова плачет, и дядя Па хлопает его по спине. Страшное горе, ужасное, говорит дядя Па, но время лечит, и однажды тебе станет легче.
Папа становится прямо и смотрит ему в глаза. Никогда, говорит он, никогда.
На следующий день мы на повозке едем в больницу. Оливера кладут в белый ящик, который мы привезли с собой, и мы едем с ним на кладбище. Белый ящик опускают в яму и засыпают землей. Мама и тетя Эгги плачут, бабушка будто сердится на кого-то, у папы, дяди Па Китинга и дяди Пэта Шихана лица печальные, но они не плачут, и я думаю, что если ты мужчина, то плакать тебе разрешается, только когда у тебя есть стакан с чернотой под названием "пинта".
Мне не нравятся галки, которые садятся на деревья и на могильные плиты, и я не хочу оставлять с ними Оливера. Какая-то галка ковыляет к могиле Оливера, и я швыряю в нее камень. Папа говорит, что нельзя швырять камни в галок – вдруг это чья-то душа. Я не знаю, что такое душа, но папу не спрашиваю, потому что меня это не волнует. Оливер умер, и галок я ненавижу. Когда вырасту, вернусь однажды сюда с целым мешком камней, и все кладбище усею трупами галок.
На следующее утро после похорон Оливера папа идет на Биржу труда, где ему надо расписаться и забрать девятнадцать шиллингов и шесть пенсов. Он обещает, что вернется домой в полдень, купит угля, и мы разведем огонь, пообедаем ветчиной и яйцами и выпьем чай в честь Оливера, а может нам дадут еще по одной или две конфетки.