- Вы сказали, что обращались ко мне за советом только потому, что мне это доставляет удовольствие. Значит, вы думаете, что мои работы никуда не годятся?
- Я видел только ваши рисунки в "Амитрано". По ним трудно судить...
- Хотите посмотреть другие мои работы? Я никогда никому их не показывала. Но вам мне бы хотелось показать.
- Большое спасибо. Мне это будет очень интересно.
- Я живу совсем близко,- сказала она извиняющимся тоном.- У вас это отнимет минут десять.
- Я никуда не тороплюсь,- сказал он.
Они пошли по бульвару и свернули сначала в одну боковую улочку, а потом в другую, еще более нищую, с маленькими лавчонками в нижних этажах. У одного из домов они остановились и стали подниматься по лестнице, этаж за этажом. Мисс Прайс отперла дверь, и они вошли в крошечную мансарду с покатым потолком и небольшим окошком. Воздух в комнате был спертый. Хотя погода стояла холодная, печь не топилась, и было не похоже, что она топится вообще. Кровать так и осталась незастеленной. Обстановка состояла из комода, служившего и умывальником, стула и дешевенького мольберта. Жилище было и без того очень убогим, а беспорядок и неопрятность придавали ему совсем жалкий вид. На камине среди тюбиков с красками и кистей стояли немытая чашка, тарелка и чайник.
- Если вы отойдете в угол, я поставлю их на стул, чтобы было виднее.
Она показала ему двадцать небольших полотен, примерно восемнадцать дюймов на двенадцать, ставя их одно за другим на стул и вглядываясь в его лицо. Он только молча кивал в ответ.
- Вам нравится, да? - спросила она, не вытерпев.
- Я сначала хочу рассмотреть их все,- ответил он.- А потом скажу.
Ему нужно было прийти в себя. Его взяла оторопь. Он не знал, что сказать. Дело было не только в том, что рисунок был из рук вон плох и краски положены неумелой рукой человека, лишенного чувства цвета,- в картинах не чувствовалось даже попытки соразмерить пропорции, а перспектива была просто смехотворной. Ее мазня была похожа на упражнения пятилетнего ребенка, но у ребенка есть хоть непосредственность, и он по крайней мере пытается изобразить то, что видит; здесь же действовала пошлая фантазия, насквозь отравленная воспоминаниями о пошлых картинах. Филип вспомнил, с каким восторгом она говорила ему о Моне и импрессионистах; однако собственные ее вещи следовали самым дурным традициям Королевской академии.
- Вот все, что у меня есть,- сказала она.
Филип не был таким уж отчаянным правдолюбцем, однако ему трудно было произнести откровенную, умышленную ложь, и он покраснел до корней волос.
- Мне кажется, что все это очень здорово,- выдавил он с трудом.
Ее одутловатое лицо слегка порозовело, она даже улыбнулась.
- Не надо кривить душой, если вы этого не думаете. Я хочу, чтобы вы мне сказали правду.
- Да я и не кривлю душой...
- Неужели у вас нет никаких замечаний? Не может быть, чтобы все картины вам нравились одинаково.
Филип беспомощно огляделся вокруг. Он заметил пейзаж - типичное упражнение любителя: старый мост, увитый виноградом домик, заросший берег.
- Конечно, я не так уж хорошо разбираюсь в живописи,- промямлил он.- Однако меня немножко смущают вот эти пропорции.
Она густо покраснела и поспешно повернула полотно лицом к стене.
- Не понимаю, почему вам нужно было говорить гадости именно об этой вещи. Она - лучшее, что я написала. И я уверена, что пропорции тут безупречны. Правильность пропорций - это то, чему нельзя выучиться, вы их либо чувствуете от природы, либо нет.
- Мне кажется, что все это очень здорово,- повторил Филип.
Она поглядела на свои картины с самодовольным видом.
- Да, их не стыдно показать кому угодно.
Филип посмотрел на часы.
- А ведь уже поздно. Хотите, я угощу вас обедом?
- Мой обед готов и меня ждет.
Филип не видел никаких признаков еды, но предположил, что, когда он уйдет, обед ей принесет консьержка. Ему хотелось поскорее уйти. От спертого воздуха у него разболелась голова.
ГЛАВА 47
В марте стали волноваться по поводу посылки картин на выставку в Салон. У Клаттона, как всегда, ничего не было готово, и он издевался над двумя портретами, посланными Лоусоном: они были явно ученической работой, эти две головы натурщиков, но в них ощущалась какая-то сила. Клаттон добивался совершенства и терпеть не мог опытов, в которых сквозила неуверенность; пожав плечами, он заявил Лоусону, что считает нахальством желание выставить работы, которые не имеют права выходить за стены студии; он ничуть не изменил своей презрительной мины и тогда, когда портреты Лоусона были приняты. Фланаган тоже решил попытать счастья, но его картину отвергли. Миссис Оттер послала аккуратненький "Portrait de ma mère", написанный умело, но без таланта; его повесили на видном месте.
Хейуорд, которого Филип не видел со дня своего отъезда из Гейдельберга, приехал на несколько дней в Париж, как раз вовремя, чтобы попасть на вечеринку, устроенную в мастерской по поводу того, что Салон принял картины Лоусона. Филипу не терпелось снова увидеться с Хейуордом, но, когда они наконец встретились, Филип почувствовал разочарование. Хейуорд изменился внешне: его пышные волосы поредели; как бывает со светлыми блондинами, он быстро поблек, у него появились морщины; голубые глаза выцвели, лицо стало слегка одутловатым. Зато внутренне Хейуорд не изменился совсем, и начитанность, которая поражала восемнадцатилетнего Филипа, казалась ему теперь, в двадцать один год, чуть-чуть смешной. Сам-то он изменился разительно и глубоко презирал свои прежние взгляды на искусство, на жизнь и литературу; его теперь раздражали люди, придерживающиеся этих взглядов. Филип не отдавал себе отчета в том, как ему хочется порисоваться перед Хейуордом, но, когда он повел своего друга по картинным галереям, он выложил ему все те революционные воззрения, которые сам усвоил лишь недавно. Подведя Хейуорда к "Олимпии" Мане, он произнес с пафосом:
- Я отдал бы за эту картину всех старых мастеров, за исключением Веласкеса, Рембрандта и Вермеера!
- Кто такой Вермеер? - спросил Хейуорд.
- Дорогой, неужели ты не знаешь Вермеера? Какая дикость! Этого нельзя себе позволить. Вермеер - единственный из старых мастеров, писавший, как пишут сейчас.
Филип быстро потащил Хейуорда из Люксембурга в Лувр.
- Но разве здесь больше нечего смотреть? - запротестовал Хейуорд с любознательностью добросовестного туриста.
- Ничего примечательного. Посмотришь все это потом, с помощью твоего путеводителя.
Придя в Лувр, Филип повел приятеля по Большой галерее.
- Я хотел бы посмотреть "Джоконду",- попросил Хейуорд.
- Ну, милый, это литературщина! - возмутился Филип.
Наконец в маленьком зале Филип остановился возле "Кружевницы" Вермеера Дельфтского.
- Вот лучшая картина Лувра. Совсем как Мане.
И при помощи красноречиво выгнутого большого пальца Филип описал приятелю все прелести этой картины. Он пользовался жаргоном студий с покоряющей убедительностью.
- Знаешь, а я вот не вижу в ней ничего замечательного,- сказал Хейуорд.
- Ну, конечно, это ведь картина для художников,- сказал Филип.- Профан в ней ничего и не увидит.
- Кто не увидит? - переспросил Хейуорд.
- Профан.
Как и большинство людей, хвастающих интересом к искусству, Хейуорд страшно боялся попасть впросак. Он был догматиком с теми, кто не решался настаивать на своем мнении, и мягок как воск - с людьми убежденными. Уверенность Филипа его смутила, и он смиренно выслушал его сентенцию, что только художник может быть истинным ценителем живописи, хотя она и свидетельствовала лишь о нахальстве того, кто ее высказывал.