Губернатор ходил и рассматривал людей, которым предстоит скоро удивиться. Купец давил в чаю лимон; буфетчик расставлял в шкафу папиросы; гимназист ел рыбу; какой-то человек в валенках спал, положив голову на чемодан. Губернатор посмотрел на валенки и вспомнил, что теперь уже весна: железнодорожные служащие ходили по платформе без пальто. Прошло несколько минут, - купец выпил чай, гимназист съел рыбу, буфетчик покончил с папиросами, человек в валенках спросонку потер себе нос. И было странно думать: скоро они удивятся.
- Удивятся! - сам себе сказал вслух губернатор.
Поезда для пересадки пришлось ждать часа два. И опять было маленькое купе, зеркало, вделанное в дверь, и лесенка под столом, и опять он сидел посередине дивана и радостно думал о близости города, о встрече со Свириным.
- А что скажет Свирин? - вспомнилось вдруг.
Народу в поезде почти не было, кондуктора не суетились и, когда губернатор долго не мог найти билетов, терпеливо ждали. Когда в прозрачном вечернем воздухе показались огни города, то так забилось сердце, что не хватило сил подняться к окну. Казалось, что над городом в разных направлениях повесили несколько рядов бус, и по тому, как четко и ясно определялись они, было ясно, что там весна, тепло, земля мягка, ей надоел снег. Остановился поезд, вбежал носильщик забирать вещи и сказал:
- Восемьдесят третий.
И когда вслед за ним губернатор вышел на платформу и торопливо, нагнувши голову, чтобы не узнали, прошел на другую сторону вокзала, то услышал, что в городе, в церквах, звонили. Было темно и, только привыкнув, можно было разобрать, где стоят извозчики. Пофыркивали лошади.
- Чего это звонят? - спросил губернатор. - Уже ведь поздно, часов семь…
- Сегодня страсти, барин. Читают страсти, - ответил носильщик…..
Он разместил в фаэтоне багаж, какую-то корзину долго прилаживал у ног извозчика, о чем-то разговаривал с ним, поднимая голову. Лошади тронули осторожно, боясь наткнуться в темноте, обогнули круглый цветник, выехали на шоссе, и сейчас увереннее застучали о камень копыта, поехали к городу, в котором печально звонили.
И опять чувствовалось тепло, мягкая, начинающая согреваться земля; было уютно, тихо, и огни на горе казались живыми. Было радостно сознание, что теперь в церквах читают и слушают писание о том, как прославился Сын человеческий. Губернатор думал, что он сейчас сделает, - и слышал, как бьется его сердце. Удары его были неровны, напоминали они плохой маятник: в одну сторону качнется больше, в другую - меньше. Хотелось куда-то спешить, и оттого казалось, что лошади идут тихо.
- У тебя лошади-то подкованы? - спросил губернатор.
- А как же? - ответил извозчик. - Разве на неподкованных далеко уедешь? А ехать куда прикажете? - спросил он.
- Вверх! - сказал губернатор.
Проехали площадь, и опять потянулась знакомая улица с бульваром, магазинами, фонарями. Фонари эти, смотря по расстоянию, бросали от пролетки то черные, то жидкие, то длинные, то короткие тени. И опять приехал он в свой дом, и опять в приемную прибежал радостный Свирин и удивился, что губернатор не пошел наверх, в приготовленные и натопленные комнаты, а шепотом, не глядя ему в глаза, говорил, торопясь и дрожащими пальцами перебирая пуговицы пальто:
- Ну, здравствуй, здравствуй: одевайся да скорее поедем…
- Куда поедем-то? - спрашивал Свирин и вглядывался губернатору в лицо, которое показалось ему необычайным, как-то странно, суховато заострившимся и беспокойным.
- В тюрьму поедем, - отвечал губернатор, и словно боялся, что Свирин откажется и не поедет в тюрьму.
- Зачем в тюрьму-то?
- Дело есть, не разговаривай. Не разговаривай! А раз говорю: в тюрьму, - нечего зря слов терять. Бери шапку, да и дело с концом… А то извозчик-то стоит, ждет.
- Да вы бы наверх зашли… Переоделись бы… - говорил Свирин.
- Оставь, не глупи, - шепотом, недовольно сморщившись, отвечал губернатор, - бери шапку, да и дело с концом.
- А барышня где же?
- Барышня? Барышня в Германию к матери уехала.
- В Германию?
- В Германию.
Свирин побежал одеваться. Губернатор остался в приемной один; хотелось ему покурить, но не было папирос. Не было и чиновника, у которого можно бы попросить. И опять вспомнилось, что завтра - великая пятница: будет воспоминание о том, как умер Христос и сказал в последний раз "Или, Или, лима савахвани".
Пришел Свирин; вышли на улицу, сели рядом в фаэтон и опять поехали вверх. Губернатор оглянулся на свой дом; был он темный, большой; блестели от фонарей зеркальные окна: вот зал, вот кабинет, вот балкон, вот Сонина комната.
На улицах уже затихало движение; небо местами было освещено, и яркие огни горели только в типографии. Когда выехали из центра, стало еще темней, и как будто посвежел ветер. Направо, далеко за городом, поднимался полумесяц, - и опять, как ковры, бежали за фаэтоном тени то сбоку, то под ногами у лошадей. По улицам тянулись уже маленькие, приземистые домики, горели керосиновые, широкие вверху фонари. А когда губернатор оглядывался назад, то видел, что над городом висит какое-то матовое пятно, похожее на фосфорическое.
- Чего же в тюрьму-то? - спрашивал Свирин, поворачиваясь к губернатору. Он видел, что губернатор - светел и радостен, и сам заражался этим чувством. И хотелось скорее узнать, что случилось, и была даже досада на губернатора за молчание.
- Чего в тюрьму? - переспросил губернатор. - Чего в тюрьму? А вот догадайся-ка… - губернатор, улыбаясь, помолчал и потом сказал: - арестантов, брат, освобождать едем.
- Как освобождать? - изумился Свирин, и глаза его расширились.
- Очень просто, - ответил губернатор, - вот приедем и выпустим.
- Всех?
- Всех.
- И тех, кто на казнь?
- И тех, кто на казнь.
- Да что же это такое? - недоумевал Свирин, и какие-то особенные ноты зазвучали в его голосе. - Указ, что ли, к пасхе вышел?
- Указ, конечно, - ответил губернатор, - вышел указ, чтобы к пасхе, к воскресению Христову, к весне всех простить, всех до единого человека. По всей России.
Свирин долго думал, смотрел на губернатора и потом, странно покачиваясь от толчков экипажа, сказал:
- Правды много в этом. И что я вам на это скажу: самые лютые разбойники заплачут, потом увидят - правда.
Подъехали к тюрьме, к воротам, около которых стояли полосатые будки и ходили два солдата с ружьями. Ворота были, как в старинных монастырях, коротким, сводчатым коридором. Первым вылез из фаэтона Свирин и обежал сзади него, чтобы помочь губернатору. Губернатор вышел, стал на землю и почувствовал, как она мягка и покорна. После долгой дороги ему хотелось расправить заплывшие кости так, чтобы они хрустнули. Почувствовалась усталость; он закрыл глаза, и как-то сразу представился весь путь: станция, поля, рельсы, сторожевые будки, на которые он смотрел по ночам, когда не было сна, и голова горела, как в огне. Было кругом тихо и темно; чувствовалась в этой темноте широкая и пустынная площадь, а вдали, над городом, маячила по-прежнему фосфорическая полоса.
- В тюрьму теперь нельзи! - сухо и недружелюбно сказал солдат, подходя, и стало видно его круглое, белеющее лицо. - Нельзи теперь, - повторил он.
- Нельзи? - задорно, с тайными, торжествующими нотами в голосе передразнил его Свирин. - Рязань несчастная!
За воротами послышался шорох, звон ключей, щелканье замка; отворилась маленькая калитка, вырезанная в середине, высунулся какой-то человек и тоже враждебно спросил, поднимая фонарь:
- Что за люди? Ково вам надо?
Фонарь поворачивался в его руках, скользили по земле широкие четырехугольные пятна, падая на какой-то палисадник, на колеса фаэтона, на ноги лошадей.
- Начальника нам надо! - гордо и повелительно сказал Свирин: - поди, доложь, что, мол, его превосходительство господин начальник губернии пожаловал, и разговор с ним иметь желает.
- Начальник губернии? - переспросил сторож, и в голосе его скользнуло сначала недоверие, а потом и опасение: а может, и в самом деле…
- Ну да, сто раз тебе повторять, что ли? - торжественно ответил Свирин.
Он уже чувствовал, какая суматоха пойдет через час, как заскрипят ворота, как удивятся солдаты, какие разговоры пойдут в этой тишине, как оживится далекий город, как по его улицам пойдут новые люди, как их будут сначала бояться, - а потом поймут…
Сторож запахнул шубу, заторопился.
- Пойду, скажу… В церкви небось… Страсти идут…
Ушел и фонаря с собой не взял. Свечка в фонаре была маленькая, затекшая, и огонек ее, словно привязанный, болтался на закоптевшей нитке и, казалось, хотел прыгнуть вверх…
Губернатор, как будто впервые, видел и этот фонарь, каждое стекло которого было заделано крест-накрест проволокой, и ворота, тяжелые, с толстыми перекладинами, и засовы, огромные, железные, - и какие-то радостные предчувствия все больше и больше входили ему в душу. Он верил, что Соня не умерла, что она теперь незримо следит за ним и видит его любовь к ней. Было ясно, что когда через эти ворота приведут его самого в тюрьму, тогда начнется в его жизни самое удивительное время. Становилось немного жаль Свирина: пойдет он по земле, по лугам, по лесам - замучается.
"А может, не бросит меня", - подумал губернатор, и очень хотел спросить Свирина: "Бросишь ли ты меня?" И когда вглядывался в сухую солдатскую фигуру, не умеющую стоять спокойно, то тихонько шептал самому себе:
- Не бросит… - И хотелось обнять его и поцеловать. Торопливо из темноты явился вместе со сторожем взволнованный начальник и, освещаемый сбоку высоко поднятым фонарем, сделав под козырек, держа локоть на уровне плеча, говорил:
- Честь имею, ваше пр-во!