XXV
Темным вечером шла по Кроновой улице Аза. Вся она была закутана в черное: не разглядеть лица. Ехать ей не хотелось, а дорога показалась необычайно длинной. Пришлось идти мимо типографии, мимо окон нотариуса, мимо фруктовой лавки, - лежали горками яблоки, в мешках каштаны.
Потом началась улица, вся, как бульвар, усаженная тополями. Была ярко освещена телефонная станция.
Целыми днями Аза ждала, не спала ночей, чтобы поскорей встретить утро, в которое, быть может, она услышит знакомые шаги. Попробовала она писать, но не было сил послать письмо. После похорон прошло уже больше двух недель… Она доставала ученический атлас с городами, подчеркнутыми карандашом, и следила за линией железной дороги до Минска; эта линия походила на букву С. Являлось желание ехать по железной дороге, ехать долго, дней семь, ехать по полю, не останавливаясь на станциях, чтобы не было людей, не было разговоров, - надоевших человеческих разговоров, газет, видов, рек.
В большой комнате первое, что бросалось в глаза, это спущенные соломенные шторы на окнах. На обеих шторах были нарисованы синие мельницы. На столе горела лампа с железным продолговатым абажуром. На широкой тахте, лицом к стене, лежал длинный человек.
- Это кто вошел? Это вы, Анна Сергеевна? - спросил он, не поворачиваясь, когда услышал шаги.
- Нет, это - я, - ответила женщина, не решаясь переступить через порог.
Высокий человек быстро привстал и, освещенный лампой, упершись рукой в край дивана, вглядывался в темноту и бормотал:
- Что-то не пойму… Это ты, Аза?
- Я, - ответила она.
- Чего ж ты стоишь на пороге?
- Я иду, - сказала она, - здравствуй!
- Здравствуй! - ответил он, протянул ей руку и снова повалился на диван.
Аза, не раздеваясь и только подняв вуаль, села у окна. Не было в душе острых движений, странным казалось, что вот лежит он, любимый, близкий, мелькавший в памяти среди похоронного пения, тихой процессии, печальных молитв.
- Странная встреча, - сказала она после долгого молчания. В квартире была тишина, и, казалось, слышно было, как горит керосин, - Что с тобой?
- Чаю без ложечки напился, - ответил высокий человек, - так говорят в народе. Чаю, говорят, без ложечки напился. Вот и я. Чаю напился.
Высокий человек лежал, смотрел в потолок, думал, улыбался. А она тихо сказала:
- Болен, а молчишь.
- Схоронили? - спросил он.
- Схоронили, - тихо ответила Аза.
Он повернулся, внимательно, пригляделся к ней и сказал:
- Ты о любви пришла говорить?
Он смотрел на нее, ждал ответа. Что-то, как тени, прыгало у него в уголках глаз, - казалось, что там бегут быстрые, веселые думы, от которых он сейчас засмеется высоким, детским, захлебывающимся смехом.
- Была прекрасная женщина, - сказал он, - я ей не говорил, но всегда, когда оставался один, когда ехал по железной дороге, когда шел в толпе в большом городе, я сравнивал ее со звездою. Я - человек не талантливый и взял старинное сравнение. И выбрал для нее звезду, - ты думала бы - какую? В Большой Медведице. Угадай, - какую? Их там семь. Выбрал из трех первых. Среднюю. Когда я бывал далеко от этой женщины, я ждал вечера и вечером смотрел на эту звезду, как гимназист, и звал ее Азой. Этого не знала даже ты. А когда бывал туман или по небу неслись тучи, я нервничал, сердился, готов был бить всех людей. Это было бездарно, но это было так, и я молчал об этом, молчал все шесть лет. Вспомни: я шесть лет люблю тебя. Теперь вот говорю. Выходи темными вечерами и смотри на среднюю звезду. И знай, что шесть лет имя ей было: Аза. Правда, странные вещи я говорю? Правда, не такою ты представляла себе первую встречу?
В лице женщины было выражение ребенка, когда он начинает понимать сказку. Вопрос заставил ее прийти в себя, увидеть повернувшееся к ней ждущее лицо, - и она ответила:
- Правда.
Человек улыбнулся, словно польщенный.
- Ты не обижайся, - снова сказал он, - что я говорю такие вещи, что я не обнимаю тебя и не целую. В обеих жизнях, в твоей и моей, случились странные вещи. Вот много дней я лежу на этом диване и, понимаешь, голова моя представляется мне небом, огромным, широким. Странно, что на этом небе - черное солнце. Кругом него ползают тучи, тучи, тучи, без конца. Это мои мысли. Понимаешь, мысли? Медленные такие и насмешливые. Лежу и гляжу вот в эти окна. Вижу светит белое солнце. Случится дождь. Потом опять светло. Едут люди. Улыбаются. По дороге водят арестантов - то из тюрьмы в суд, то из суда в тюрьму. Но ведь это - неинтересно?
- Неинтересно! - равнодушно ответила Аза.
- И правда, пожалуй, неинтересно, - сказал человек. - Помолчим.
- Помолчим.
- Странная встреча.
Он опять внимательно посмотрел на нее, опять улыбнулся и сказал:
- Ты похудела, но стала еще прекраснее. Ты проживешь на земле еще лет сорок и, по крайней мере, вот теперь лет десять будут любить тебя разные люди. Из-за тебя застрелится какой-нибудь молоденький студент. Знаешь, - такие, с усиками, в белых кителях. Я не знаю, с чем сравнить твои глаза? Я бездарен. Сравнивать их со звездами нельзя. По-моему, твои глаза - два бога, пришедшие на землю. Вот, понимаешь, нужно обогреть, приласкать землю. И они пришли. Соскучились там, на небе, и пришли.
- Я не слушаю тебя, - сказала Аза.
- Ты не слушаешь…
- Я думаю…
- О чем ты думаешь?
- О том, что с тобой? Отчего ты такой?
- Какой?
- Ты - странный. Ты не тот.
Человек недовольно поморщился и замахал руками.
- Постой, постой, - сказал он, - эти слова после. Он привстал, посмотрел ей в лицо и, словно желая, чтобы она хорошо поняла, еще раз сказал;
- После. После. Теперь вот что. Есть сказка. В сказке есть красавица. Так вот как описана эта красота. Если она выйдет в поле и взглянет направо, то делается так светло, что видны все деревья той стороны. Если она взглянет налево, то женщины и девушки той стороны встают, берутся за работу и говорят: "Встало солнце". Это - ты, Аза. Пойми же, как будут любить тебя люди!
Она вслушалась и сказала:
- Странно было, когда ты не шел ко мне. Теперь ты говоришь странные речи. Я не знаю, как вести себя. Ты не был таким.
- Правда, - ответил человек, - я никогда не был таким. Теперь - я таков. Видишь, я не вскочил, когда ты вошла. Видишь, ты сидишь, а я лежу. И нет как будто радости во мне. А радость есть. Радость большая в том, что ты пришла. Слушай. У меня есть деньги. Шестьдесят тысяч. Их уже перевели из Минска сюда. Вот в конверте лежит перевод. Завтра ты пойдешь и получишь их. Десять тысяч ты внесешь следователю; нужен залог: возьми меня на поруки. А потом мы поедем с тобой в Венецию. Будем жить там долго. Месяца два. Потом поедем в Вену и сходим в Пратер. Хочется мне покататься на этой огромной круглой карусели. А потом я умру.
- Ты?
- Ну да. В этом же все и дело. Понимаешь, я так убивал твоего мужа. Стоял он, необыкновенно красивый и гордый. Понимаешь, как будто дух святой был на нем. А я хотел обязательно убить его. И нацелился, и выстрелил. Он немножко постоял на левой ноге и упал головою в дикую розу. Кустарнички были около. А потом и меня убили. Как - не скажу. Приходил сюда вот мой убийца, сидел на том же стуле, на котором сидишь и ты, и говорил: "Господу на страшном судище за тебя отвечать не буду. Так и знай. Полгода жить тебе, червивой собаке! Убил ты - убили тебя". Звал я его к себе сам. Сидел он грузный, желтый на лицо, с голубыми глазами. Приходили доктора: посылают на юг. Но, понимаешь, смерть чувствуется. Вот она: в костях, в руке…
Человек показал руку.
- Теперь покой, - говорил он, словно мечтая. - Как странно складывается жизнь. Хочется, чтобы ты была около меня. И я ждал: придет - скажу. Поедем с ней. В Венеции я бывал, но в церковь Maria della salute не заходил. Все как-то мимо… А церковь эта строилась тридцать один год. Теперь схожу. Правда, мысли у меня странные, перебрасывающиеся. Совсем я не такой, какой был, правда?
И он снова привстал и жадно ждал ответа.
- Ничего не понимаю… но у меня заболела душа, - сказала Аза.
Он протянул к ней руки, ожидая. Она подошла, стала на колени и положила голову щекой ему на грудь. Он сказал:
- Нет, так не надо. Я хочу, чтобы ты смотрела на меня.
Она смотрела на него, из глаз у нее катились слезы.
- Слезы? - спросил он. - Разве боги, пришедшие на землю, плачут?
И целовал слезы, и говорил:
- Соленые человеческие слезы. Соленые, Я не хочу их. Ну, слышишь? Не хочу…
И в голосе зазвенели капризные ноты. Она покорно, по-детски вытирала слезы.
- Милая! - сказал он, улыбаясь, - Я хочу, чтобы ты взглянула направо.
Аза наклонила голову.
В голосе его звучала мольба:
- Ну, взгляни, - повторил он. - Прошу тебя!
Повернувшись, смущенно, сквозь слезы улыбаясь, она взглянула.
- Ну вот, хорошо! - сказал он. - Взглянула. И стали видны все деревья той стороны. Теперь взгляни налево… Не хочешь? Жаль! Тогда бы там, на юге, встали бы девушки, принялись за пряжу и сказали: "Встало солнце".
В передней зашуршали туфлями, послышался тихий разговор, приотворилась дверь, и старушечий голос сказал:
- Телеграмма, барин.
Аза пошла, расписалась.
- Из Минска, - сказала она.
Высокий человек поморщился.
- От матери… Знаю. Каждый день шлет телеграммы…
- А что она? Нездорова?
- Нет, прочти.
Аза разорвала телеграмму, развернула ее и медленно прочла: