- Можно и в одиннадцать, - соглашался Николай Иванович.
В воскресенье Свирин приходил около одиннадцати и прямо спускался в нижний этаж "Мадрида", где была комната Николая Ивановича. Тот надевал крахмальную сорочку, новые штиблеты с широким рантом, пальто на блестящей подкладке, долго вытирал неразвернутым платком пенсне, вынимал из картонки котелок и брал с собой полушелковый, обвязанный ленточкой зонтик.
- Напрасно это, братец ты мой, всю супонь надеваешь, - говорил Свирин.
- Не беда, - отвечал Николай Иванович, - только и нашего. По городу пойдем - пыль в глаза пустим.
Они выходили вместе и шли вниз, по направлению к железнодорожному полотну, - шли мимо обывательских домиков, по теневой стороне улицы, мимо садов, свешивающихся через деревянные заборы деревьев, мимо открытых окон и низеньких, прорезанных в воротах, калиток. Приходили к бассейну, пили из львиной пасти холодную воду, любовались казенной дачей, высоким нагорным местом, на котором был расположен монастырь, и длинной, ползущей в гору серой дорогой. Садились на камнях развалившейся ограды, молчали, и только Свирин иногда говорил:
- Лес-то, а? Как волосы земли! Кудрявый. Прохладный.
Было пустынно, тихо; далеко, на горе, остался город. Долго сидели; потом Свирин начинал:
- Ну? Разуться надо, Николай Иванович.
- Идет! - говорил Николай Иванович, и оба они начинали снимать сапоги; и было на удивление приятно выставить на теплый воздух белые, с надувшимися жилами, с кривыми ногтями ноги.
- Идем? - спрашивал Свирин.
- А не больно будет? - говорил Николай Иванович.
Свирин укоризненно глядел на него, качал головой и делал выговор:
- Больно! Эх ты, сударь! А ты не думай о том, что больно, а иди и трудись. Потрудиться надо! Сам не маленький, знаешь. Она, земля-то, замучена! Грех бить ее, топтать. Пойми: грех!
- Ну ладно! - говорил Николай Иванович.
И спускались они по каменной, острой дорожке к полотну, и странно было смотреть на Николая Ивановича, который шел босиком, морщился, а на голове, подобно доктору, имел изящный, с небольшими полями котелок, подаренный ему, в знак памяти, нотариусом Цымлянским.
XVII
Куда-то отлетели все служебные заботы, как-то реже стал виден правитель канцелярии. Был куплен новый галстук, муаровый, темно-синий.
Соня вставала часов в девять. Губернатор сидел у себя в кабинете и, не шевелясь, насторожившись, ждал ее шагов. Она приходила к нему розовая, красивая и с немного заспанными глазами, крепко целовала его в лоб и спрашивала:
- Ну, как живем, папочка? Опять скверно спали?
Губернатор, правда, не спал и все время, до утра сидел у окна и смотрел, как живет ночь; как рождаются и умирают светлые звезды. Странным и нелепым казалось ему, что прожил он много десятков лет и только вот теперь в первый раз, как следует, увидел ночь: огромную, темную, со своими маленькими и красивыми врагами - звездами. И только тогда ночь довольна, когда плывут по небу густые тучи и нет нигде ни одного светлого глаза. Тогда ночь налегает на землю и родит в людях кошмарные сны. Ночь - злая. Когда на небе звезды, тогда на земле нет ночи. Тогда - что-то другое, чему еще до сих пор не нашли люди имени. Это вот что: пришла из мира глубоко грешная, прекрасная женщина. Ее одели в черное платье и дали в одну руку желтую свечу, в другую - книгу, в которой написаны страстные мольбы о прощении. Она читает эти молитвы, в чудесных глазах зажигаются чистые, теплые слезы. Этому нет еще имени на земле.
Казалось губернатору, что день создан для людей, которые больше всего заботятся, как бы полней набить мясом свои животы. А время, когда ниже звезд плывет тьма, дано людям, которые угодны богу. Как чудо, он наблюдал сон бульвара, затихнувший город, которому вдруг сделались ненужными телефоны, телеграфы, трамваи. Удивительно смешным и глупым казался день, когда он уходит, и наступает тьма и покой. Сон - репетиция смерти. Неужели так много нужно суетиться и кричать за день, чтобы уснуть? Неужели всю жизнь нужно заботиться о какой-то чепухе, убивать людей, чтобы в два месяца сгнить в склепе Андреевского собора?
Прекрасен летней ночью провинциальный, заснувший город. Тепло, тихо. Изредка прощелкают по асфальту, внизу, четкие шаги. У полосатых будок осторожно разговаривают и курят караульные.
Утром приходит к нему в кабинет девушка; он смотрит на нее и думает: "Пришла дочь Броцкого. Та же мать, та же женщина родила и мою дочь. Эта - прекрасная, чудесная. Из веков, может быть, Броцкий силой любви вызвал красоту этих глаз, волос, лба, губ, согрел их нежной и мягкой душой и создал эту девушку. А что создал я?" - И губернатор начинает расспрашивать о своей Кате:
- Расскажи мне про Катю, - просит он.
Соня удивляется, делает большие глаза и говорит:
- Вот ты какой чудак! Ну что я тебе расскажу?
- Скажи мне: красивая она?
- Красивая.
- Хорошая?
- Хорошая.
- Умная?
- Умная. Выходит замуж за товарища прокурора.
Губернатор робко спрашивает:
- А ты ее любишь?
Соня как-то мнется, не сразу у ней срываются слова.
- Люблю я ее, - говорит она и, видимо, думает, как бы помягче сложить следующую фразу, - люблю я ее, - повторяет она еще раз и опять ищет слова, - но как-то мало у нас общего. Ну как тебе сказать? Дружбы нет у нас, - вот такой, близкой. Ну как тебе сказать? И холодновата она… И жениха своего не особенно любит. Цветы от него берет, а в воду их не ставит и забывает в гостиной, и они, понимаешь, вянут… А замуж идет…
Губернатор опять смотрит на глаза, лоб, волосы, губы, чувствует мягкость ее души, которая ищет слов для оправдания нелюбимого, и думает о том, что жена его когда-то инстинктом почувствовала всю эту красоту в Броцком, и он, Броцкий, не обманул ее и создал через нее, вызвал к жизни, как семя из земли, эту девушку.
"А я ревновал, - думает губернатор, - какой дурак! Что я мог дать и что он дал, - какое же сравнение! И как можно было ее винить?"
Строгой тенью проплывает образ женщины, похожей на французскую императрицу.
- Ты бледен, папа, - говорит Соня, и близко наклоняется к нему ее лицо, - тебе нехорошо?
- Пустяки, - отвечает губернатор, - это не болезнь. Я думаю о Кате. Я думаю о том, что вот у меня есть две дочери. И вот, видишь, нет у них дружбы. Ты сама так сказала. И так жаль!
- Я тебя обидела, - говорит Соня, и на лице ее появляются складки.
Губернатор видит это и спохватывается.
- Ах, что ты! - отвечает он и берет ее за руку. - Не то, не то я хочу сказать. Не то… я говорю, - вы разные…
- Да, это так, - соглашается Соня, - мы разные. Мне так кажется… - и Соня замолкает, не хочет говорить дальше.
Губернатор чувствует, что она сейчас должна сказать что-то очень значительное и важное, с волнением целует ей руку и просит ее:
- Ну, говори же, говори, что тебе кажется… Соня опять ищет слова и скользит глазами по столу, по бумагам, по коням чернильницы, географической карте с ее розовыми пятнами.
- Видишь, мне кажется, что Катя очень похожа на маму…
- А мама что? - с оживлением спрашивает губернатор.
- Видишь, мама - женщина холодноватая… Очень уж она, как это сказать, спокойная, замкнувшаяся в себе… Вот видно, что в душе у нее что-то идет, что-то болит, а узнать никогда нельзя. Ты понимаешь, вот если бы у меня было горе, большое горе, такое горе, которое в себе носить нельзя, я бы не решилась сказать ей, маме. Не решилась.
- А она любит тебя? - с дрожью в голосе спрашивает губернатор, и только после молчания, после видимой борьбы с собой, слышит от девушки тихий ответ:
- Не разберешь…
На столе лежат деньги: новые, вчетверо перегнутые сторублевки.
- Это твои? - видимо, желая переменить разговор, спрашивает Соня.
- Это послать надо в Германию, - отвечает губернатор.
- Добрый ты! - говорит Соня.
- Ты думаешь? - и губернатор смотрит на Соню долго и пристально. Она не понимает этого взгляда, но чувствует, что он особенный: и радость в нем большая, и печаль. Соня знала, что у него с матерью все кончено, и привыкла к этому, но почему произошел разрыв, было неизвестно и мучило. Момент, чтобы спросить, казался удобным, но было боязно: вдруг проснется старый, грозный губернатор, про которого она так много слышала, - проснется, будет кричать, топать ногами, выгонит, и придется жить в саду в беседке.
- Ты сердитый, но ты добрый. Это я знаю, - говорила Соня.
- Кто тебе об этом сказал? - спрашивал губернатор.
- Не скажу… - отвечает Соня.
И опять далеко, далеко, через стены дома, верст за пять виден проплывающий образ.
- У ней волосы седые? - спрашивает губернатор.
- Это у кого, у мамы? - и Соня, видимо, отрывается от своих дум.
- Да, у мамы…
- Нет, не седые, - отвечает она, - седые волосы - серые. А мамины волосы - белые. Особенные… В особенности вот тут, около пробора, - и Соня показывает себе на голову, - целая нить. Знаешь, из такого светлого, старого серебра.
Губернатор задумался и повторил:
- Из светлого, старого серебра…
Губернатор часто думал о том, что есть у него в душе для этой девушки? Он убедился, что ей ничего неизвестно относительно ее рождения, ей неизвестно, что она - дочь помещика Броцкого. Если она проживет здесь до зимы, то местные патронессы вовлекут ее в организацию благотворительных вечеров: она, быть может, будет в киосках продавать цветы.