XI
Пожарные осматривали фаэтон, пробовали, наседая, рессоры, отворяли сделанные из шлифованных стекол дверцы фонарей. Пристав Ерема отвел черного господина в сторону и разговаривал с ним дружески и интимно. Этот господин имел странный вид: лицо у него было крупное, красивое, но неопрятное, хищное, жадное. В длинном галстуке, концы которого прикрывались жилетом, торчал плохо горящий камень, а белье было несвежее, мятое, с полосками желтого, высохшего пота по краям воротничка; на цепочке висело много тяжелых, грубоватой работы медальонов и брелоков в виде тигровых глаз, золотой ноги, миниатюрного бинокля. Вещи были все такие, в которых сразу видна дороговизна. Звали этого человека Яковом Бронштейном; были у него великолепные лошади, в городе он славился щедростью, на студенческих вечерах платил огромные деньги за билеты; но когда жертвовал на синагогу, там на его пожертвования устраивали только выгребные ямы.
- На этот раз тебе несдобровать! - говорил Ерема, завистливо ощупывая глазами торчащий из, галстука Бронштейна бриллиант.
Глаза Бронштейна сразу сделались маленькими, забегали по двору, замелькали в них острые, трусливые искры.
- Попробую, - сказал он с акцентом, - авось. Черт на авосе ехал!
- Здорово кадило раздули! - говорил Ерема, шурша своим серым плащом, из-под которого выглядывал кусочек вдвое сложенного портфеля, - того и гляди, в газетах ахнут. А тогда, господин общий тесть, шабаш!
- В газетах не ахнут…
- Уже? - и пристав Ерема потер палец о палец.
- Там уже, - успокоительно подтвердил Бронштейн и сделал умильное лицо. - Слушай, сто раз прошу тебя - нежно сказал он, - не зови меня господином общим тестем. Ну что тебе сладко, что ли, если ты говоришь: господин общий тесть. Ну?
- Ну не буду, - примирительно ответил Ерема и с заботливостью спросил, - теперь только сам, значит, остался?
- Только он.
- Подлабунься. Представься Алексеем, человеком божьим. Деньги ему нужны - во! - и пристав Ерема провел пальцем по шее. - Супруга-то, - и пристав незаметно подмигнул на окно полицмейстерского дома, - по сто монет за перо на шляпу платит. Вот ты и нюхни…
- Кроме фаэтона, сдачи буду давать с двух, - сказал Бронштейн.
- И великолепно! И великолепно! - словно сделав открытие, тоненьким голоском вдруг - заговорил Ерема. - А если потребует сдачу с трех, - вали и с трех… Тебе что? Три ночи поторговал - и опять капитал на руках. Как из бездонной бочки деньгу ловишь…
- Да, три ночи! - укоризненно заметил Бронштейн. - Прошли, брат, те времена, когда за три ночи капитал собирали.
Пристав Ерема покосился на него, покачал головой и сказал:
- Рассказывайте азовские басни! Запускайте арапа! Мы отлично ваш странный характер знаем!
В это время во двор въехал полицмейстер. Кучер Ефрем, гордившийся тем, что на своем веку перевозил восемнадцать полицмейстеров, круто сдержал, откинувшись назад, пристяжку и острыми, наблюдательными глазами сразу оглядел всю компанию, собравшуюся во дворе. Пристав Ерема вытянулся во фронт, Бронштейн снял котелок и кланялся, блестя на солнце черными с проседью волосами.
Полицмейстер встал с пролетки и подошел к фаэтону. В сравнении с фаэтоном, блестящим, похожим на большую игрушку, пролетка, на которой он приехал, была жалкой и бедной. Глаза его слегка блеснули, когда провел он рукой по гладкой, холодноватой поверхности кожи. Молча, как и пожарные, потрогал он шины, надавил рессоры, качнул несколько раз кузов.
- Этот экипаж вы продаете? - после подробного осмотра спросил он, не глядя на Бронштейна.
- Точно так, этот! - не своим, а каким-то высоким, зазвеневшим голосом ответил тот, опять сбрасывая с головы котелок, и опять ветер прошелся по его роскошной, густой, седоватой гриве: не будь этих бриллиантов и одесских брелоков, про него можно было бы подумать, что он - скульптор, или художник, или музыкант.
- Тэкс-с! - сказал полицмейстер, подумал, сразу очень сильно покраснел и добавил: - Только больше пятисот ни копейки.
- Ваше высокородие! - взмолился Бронштейн и опять сделал маленькие, умильные глазки. - Как одну копейку, всего месяц тому назад, девятьсот колес отсчитал. Теперь проигрался в карты; жена со свету сжила… Ну вот и продаю.
- Ладно! - сказал полицмейстер. - Последнее слово мое - шестьсот Как угодно. Если согласны, пожалуйте расписку писать. Не согласны, - от ворот есть поворот.
Бронштейн улыбнулся, беспомощно покоряясь судьбе, развел руками и бормотал, идя в дом за полицмейстером:.
- Не проиграйся, - не расстался бы, нужда…
В кабинете у полицмейстера было темно от спущенных штор. После яркого света темнело в глазах, и Бронштейн шел ощупью, боясь, как бы не натолкнуться и не разбить чего-нибудь.
Полицмейстер потянул шнурок, и, шурша пышными в несколько рядов складками, поднялась штора и осветился боком к окну стоящий большой письменный стол, массивный мраморный прибор с одной только, наполовину налитой, чернильницей и целый ряд портретов грустной, с большими черными глазами женщины.
- Садитесь, берите перо и пишите, - сказал полицмейстер.
Бронштейн нерешительными движениями сел за стол, долго не знал, куда ему положить свой котелок, неумелой и, видимо, не часто пишущей рукой взял перо, несколько раз ткнул им в чернильницу, осмотрел кончик и осторожно, боясь капнуть, приблизил его к бумаге.
- И за оный фаэтон наличными получено, - диктовал ему, прогуливаясь по кабинету, полицмейстер.
Перо скрипело, брызгало, бумага как, сукно на бильярде, рвалось. Бронштейн вертел головой то направо, то налево и писал, повторяя, как школьник за чистописанием:
- Получено…
- Шестьсот рублей, - говорил полицмейстер.
Шестьсот рублей, - повторял, громко кашляя, Бронштейн.
- Прописью и цифрами напишите…
- Есть и прописью, и цифрами, - отзывался, как эхо, Бронштейн.
Когда было готово, полицмейстер прочитал расписку, высушил ее пропускной бумагой и сказал:
- Такой вы эффектный мужчина, Бронштейн, а ворону через ять пишете. Хоть бы самоучитель купили…
- На медные деньги учен, ваше высокоблагородие! - оправдывался Бронштейн, вздохнул несколько раз, сейчас же перешел в деловой тон и взялся за боковой карман. Бумажник, который он вынул, был красивый, шероховатой кожи, в углу его блестел крупный замысловатый вензель, такой же дорогой и блестящий, как все в Бронштейне.
Бронштейн выжидательно прищурил левый глаз и, глядя правым на полицмейстера, припоминал:
- За коляску следует мне шестьсот. Получено мною от вас две тысячи, - значит, сдачи вам следует тысячу четыреста…
Полицмейстер, повернувшись к окну, сказал:
- Не две, Бронштейн, а четыре. Вы забыли.
Бронштейн побледнел, пальцы его, с толстыми, плохо вычищенными, давно не обрезанными ногтями, затряслись.
- Ваше благородие! Две! - просительным тоном говорил он.
- Четыре! - настойчиво сказал полицмейстер, и грозные нотки зазвучали в его голосе.
- Ваше благородие! Три! Ну пусть будет три! - жалобным голосом просил Бронштейн.
С минуту не было ответа. Бронштейн стоял в наклоненной позе, смотрел на спину полицмейстера и ждал. Тот медленно повернулся от окна, холодно, в первый раз за все время взглянул на Бронштейна и сказал:
- Послушайте, вы! Вы здесь не на базаре и кошерную говядину не покупаете! Возьмите ваш фаэтон, вашу расписку и не поганьте моего дома… Слышите вы? К черту!
Бронштейн согнулся, пожал плечами и с ласковой укоризной сказал:
- И зачем кричать, господин полицмейстер? Зачем кричать, когда я вспомнил, что действительно получил от вас не две, а четыре тысячи. Я теперь знаю, что сдачи вам нужно не тысячу четыреста, а три тысячи четыреста.
Бронштейн долго вздыхал, вынимал деньги, по нескольку раз пересчитывал их, перекладывая бумажки между пальцами, опять вздыхал и наконец сказал:
- Ну вот, на столе лежат уже три тысячи четыреста! Как будто человек не может забыть. Как будто в голове у него только одна дума. Как будто не ошибаются даже самые гениальные изобретатели… Господи боже мой!
Протянулось молчание: Бронштейн, все время беспокойно вздыхая, шевелил пальцами, пробовал, хорошо ли лежит бумажник в боковом кармане, топтался на одном месте, и так как полицмейстер к нему не поворачивался, то он робко сделал шаг вперед и спросил:
- И что же? Могу я надеяться? Недоразумение будет улажено? - спросил и застыл, согнувшись, глядя поднятыми глазами на снова повернувшуюся спину.
- Будет! - глухо послышалось от окна.
Бронштейн дрогнул лицом, еще ниже поклонился и, оборачиваясь, как бы чего не повалить, все кланяясь, шел к дверям.
Когда полицмейстер оглянулся - его уже не было.