- Ясно! Но я боялся с ней разминуться и прозевать ее; с первого же дня я все ждал ее, все надеялся, что вот-вот увижу ее в открытой двери… Ну, я и сделал, как она мне написала.
- А в конце концов ты ее видел?
- Всего один день, или, вернее, одну ночь.
- Этого достаточно! - весело восклицает Ламюз.
- Еще бы! - подзадоривает Паради. - За одну ночь такой молодец, как ты, натворит делов! Из-за него и жене придется потом поработать!
- То-то у него такой усталый вид! Погляди! Вот уж погулял! Босяк! А-а, скотина!
Под градом сальных шуток бледный Эдор мрачно качает головой.
- Ну, ребята, заткните глотки на пять минут!
- Расскажи-ка!
- Это не басня! - сказал Эдор.
- Так ты, говоришь, скучал со своими стариками?
- Ну да! Как они ни старались заменить мне Мариетту, как ни угощали вкусной домашней ветчиной и водкой, настоянной на сливе, как ни чинили мое белье, как ни баловали… (Я даже заметил, что при мне они старались не ругаться между собой.) Но, понимаешь, все это не то: я только поглядывал на дверь и ждал: вдруг она откроется и войдет Мариетта. Так вот, я пошел к мэру и отправился в путь вчера в два часа дня, вернее, в четырнадцать часов: ведь я считал часы с полночи! Значит, мне оставалась от отпуска всего-навсего одна ночь! Подъезжал я в сумерках в поезде узкоколейки, смотрел в окно и почти не узнавал родных мест. Иногда я чувствовал, что они появляются и как будто говорят со мной. Потом замолкают. Наконец приехал, и вот надо еще идти пешком до последней станции.
Никогда еще не было такой погоды: уже шесть дней лил дождь, шесть дней небо мыло и перемывало землю. Земля размякла и расползлась; везде ямы и рытвины.
- Да и здесь тоже. Дождь перестал только сегодня утром.
- Нечего сказать, мне повезло. Везде бежали все новые ручьи; они смывали межи, как строки на бумаге; целые холмы текли сверху донизу. Ветер вдруг поднимал целые тучи дождя; они неслись галопом, хлестали по ногам, по шее, по морде.
Все равно! Когда я пешедралом добрался до станции, ничто в мире не заставило б меня вернуться назад, даже если сам черт стал бы корчить мне рожи!
Приехал я не один: были и другие отпускные, они ехали не в Вилье, а дальше, но им приходилось идти через наш поселок. Так вот, мы пошли в деревню целой компанией… Нас было пятеро, пять товарищей, но мы друг друга не знали. Я ничего не узнавал: наши места еще больше разворочены бомбардировкой, чем эти, да еще дождь, да еще темень.
Я уже сказал вам, что в нашем поселке всего четыре домика. Они далеко друг от друга. Подходим мы к пригорку. Я не очень разбирался, где мы, да и другие ребята тоже, хотя они немного знали наш поселок: они ведь были из наших краев. Да и дождь лил как из ведра.
Надо было идти быстрей. Мы пустились бежать. Мы прошли мимо фермы Алле - это первый дом в нашем поселке; смотрим: вместо него какой-то каменный призрак! Из воды торчат обломки стен: дом потонул. Другая ферма, немного подальше, - то же самое.
Наш дом - третий. Он стоит у дороги, на самой верхушке ската. Мы принялись карабкаться вверх под дождем; он хлестал нас, слепил (в глазах чувствуешь какой-то мокрый холод), и приходилось удирать врассыпную, совсем как от пулемета. Вот наконец и наш дом! Я бегу как помешанный, как солдат-африканец на приступ. Там Мариетта! Она стоит у двери, поднимает руки за сеткой дождя, такого дождя, что она не может выйти и стоит, согнувшись, между косяками двери, как пресвятая дева в нише. Я бросаюсь к ней галопом и все-таки не забываю подать знак товарищам идти за мной. Мы вваливаемся в дом. Мариетта смеется, а на глазах у нее слезы от радости; она ждет, когда мы останемся одни, чтобы посмеяться и поплакать как следует. Я предложил ребятам отдохнуть. Они уселись, кто на стулья, кто на стол.
"Куда вы идете?" - спрашивает Мариетта. "В Вовель". - "Господи Иисусе! - говорит она. - Да вы туда не дойдете! Вы не сможете пройти эту милю ночью, по размытым дорогам; да еще везде болота. И не пробуйте!" "Ладно, значит, пойдем завтра. Только поищем, где бы переночевать". - "Я пойду с вами, - говорю я, - до фермы "Повешенного". Там места достаточно. Чего-чего, а уж места хватит. Вы там поспите, а на рассвете пойдете дальше". - "Ладно! Махнем туда!"
Эта ферма - последний дом в Вилье; она стоит наверху; значит, можно было надеяться, что ее не затопило.
Вот мы выходим. Ну и дорога! Мы промокли до нитки; вода проникает даже в сапоги через подметки и через суконные штаны; они промокли насквозь. Не доходя до этого "Повешенного", мы видим тень в длинном черном плаще; она держит фонарь. Поднимает его; видим: на рукаве золотой галун; морда лютая.
"Чего вы здесь шляетесь?" - спрашивает; подбоченился, а дождь барабанит, словно град, по капюшону.
"Это отпускные. Идут в Вовель. Сегодня вечером они не могут двинуться дальше. Они хотят переночевать на ферме "Повешенного"".
"Что-о? Переночевать здесь? Да вы что, обалдели? Здесь полицейский пост. Я караульный унтер-офицер; на ферме содержатся пленные боши. Убирайтесь-ка отсюда в два счета! Спокойной ночи!"
Ну, мы поворачиваем оглобли и начинаем спускаться, спотыкаемся, как пьяные, скользим, пыхтим, хлюпаем, увязаем в грязи. Кто-то из наших ребят под дождем и ветром кричит мне: "Мы проводим тебя до дому; крова у нас нет, зато есть время".
"А где вы переночуете?" - "Найдем, уж не беспокойся; ведь остается только несколько часов". - "Найдем, найдем! Легко сказать, - говорю. - Ну, пока зайдите на минутку ко мне". - "Что ж, на минутку можно".
И мы гуськом возвращаемся к Мариетте, все пятеро; промокли до костей.
И вот вертимся, топчемся в нашей комнатушке; это все, что есть в нашем доме, ведь у нас не дворец.
"Виноват, мадам, - спрашивает один парень у Мариетты, - нет ли у вас подвала?"
"Там полно воды, - отвечает Мариетта, - не видно нижней ступеньки, а всего-то их две".
"Тьфу ты, черт! - говорит парень. - Ведь чердака тоже нет…"
Через минутку он встает и говорит мне:
"Спокойной ночи, старина! Мы пошли".
"Как? Вы уходите в такую погоду, ребята?"
"А ты что думал? Не станем же мы мешать тебе и твоей жене!"
"Но как же, брат?.."
"Никаких "но". Сейчас девять часов вечера, а ты должен убраться до зари. Значит, прощай, друг! Эй, ребята, пошли!"
"Пошли, - отвечают ребята. - Спокойной ночи!"
И вот они уже подходят к двери, открывают ее. Тут мы с Мариеттой переглянулись. И не двинулись с места. Потом опять переглянулись и бросились за ними. Я схватил одного за полу шинели, она - другого за хлястик. Все на них вымокло, хоть выжимай!
"Ни за что! Мы вас не отпустим! Этому не бывать! Нельзя…"
"Но…"
"Никаких "но"", - отвечаю, а Мариетта запирает дверь.
- Ну и как? - спрашивает Ламюз.
- Ну, и ничего не было, - отвечает Эдор. - Все забились по углам, зевали, просидели смирно всю ночь, словно в доме лежал покойник. Сначала немного болтали. Время от времени кто-нибудь спрашивал: "Ну как? Дождь еще льет?" - и выходил взглянуть, и возвращался: "Льет". Да и слышно было, что льет. Один толстяк, усатый, как болгарин, боролся со сном изо всех сил. Иногда один или двое засыпали; но кто-нибудь всегда зевал и из вежливости приоткрывал один глаз и потягивался или усаживался поудобней.
Мы с Мариеттой не спали. Мы глядели друг на друга, но мы глядели и на других, а они глядели на нас. Вот и все.
Утро встало; за окном посветлело. Я вышел взглянуть, какая погода. Дождь не переставал. В комнате бурые люди ворочались и тяжело дышали. У Мариетты глаза были красные: ведь она всю ночь глядела на меня. Между нами сидел солдат; он дрожал от холода и набивал трубку.
Вдруг кто-то стучит в окно. Я приоткрываю. Вижу: человек в каске; с нее так и течет вода; его словно принес и втолкнул страшный ветер.
"Эй, хозяйка, можно получить кофе?"
"Сейчас, мосье, сейчас!" - кричит Мариетта.
Она встает со стула, разминает ноги. Она ничего не говорит, глядится в наш осколок зеркала, слегка оправляет волосы и попросту (вот баба!) говорит:
"Я приготовлю кофе для всех".
Выпили; теперь пора уходить нам всем. Да и посетители то и дело стучат.
"Эй, мамаша! - кричат они и тычутся в приоткрытое окно. - Найдется у вас кофеек? Скажем, три стакана! Четыре!"
"И еще два!" - говорит другой.
Все отпускные подходят к Мариетте, чтобы попрощаться. Они хорошо понимают, что здорово помешали нам в эту ночь; но я вижу, что они не знают, прилично ли заговорить об этом или лучше ничего не говорить.
Тогда решается толстый "болгарин":
"Мы вам, сударынька, здорово подгадили, а?"
Он это сказал, чтобы показать, что хорошо воспитан. Мариетта протягивает ему руку.
"Ну, что вы! Желаю вам приятно провести отпуск".
А я ее обнял и принялся целовать. Старался целовать как можно дольше. Целых полминуты! Мне было горько, - еще бы!.. Но я радовался, что Мариетта не захотела выгнать товарищей на улицу, как собак. Я чувствовал, что она тоже считала меня молодцом за то, что я этого не сделал.
"Но это еще не все, - говорит один отпускной, приподнимая полу шинели, и шарит в кармане, - это еще ее все: сколько мы вам должны за кофе?"
"Ничего: ведь вы провели эту ночь у нас, вы наши гости".
"Что вы, мадам, совсем нет!.."
И вот мы спорим, рассыпаемся друг перед другом в любезностях. Говори что хочешь, мы только бедняки, но все эти церемонии… это было, брат, чертовски хорошо!
"Что ж, двинем?" - говорят ребята.
Они уходят один за другим. Я остаюсь последним.
Вдруг еще один прохожий стучит в окно: еще одному приспичило выпить кофе. Мариетта высовывается в открытую дверь и кричит: