Они очутились в задней части дворца. Из галереи, сплошь завешанной большими картинами, несколько устланных ковром ступенек вели вниз, в белую с позолотой боскетную, высокая стеклянная дверь которой выходила на террасу. Все здесь - и большая хрустальная люстра, висевшая посреди белого лепного потолка, и симметрично расставленные золоченые кресла с затканной цветами обивкой, и белые шелковые драпировки, падающие тяжелыми складками; и помпезные стоячие часы, и вазы, и золоченые-шандалы на белой мраморной доске камина перед высоким стенным зеркалом; и огромные позолоченные канделябры на львиных лапах, возвышавшиеся по обе стороны входной двери, - словом, все напоминало Клаусу-Генриху парадные покои Старого замка, где он с детских лет привык нести службу, только здесь свечи были поддельные с излучающими золотистый свет электрическими лампочками вместо фитилей, и все у Шпельманов во дворце Дельфиненорт было в прекрасном состоянии и блистало новизной. Отороченный лебяжьим пухом лакей заканчивал в одном из углов комнаты сервировку чайного стола; Клаус-Генрих остановил взгляд на самоваре, нагревавшемся электричеством, о котором прочел в "Курьере".
- Господину Шпельману доложили? - спросила молодая хозяйка дома.
Дворецкий утвердительно склонил голову.
- Значит, ничто не мешает нам сесть за стол и приступить к чаепитию без отца, - с нарочитой высокопарностью заявила она. - Идемте, графиня! А вам, принц, я бы посоветовала снять оружие, если только этому не препятствуют причины, не доступные моему пониманию…
- Благодарю, - ответил Клаус-Генрих. - Этому ничто не препятствует. - У него сжалось сердце от досады на неумение найти более меткий ответ.
Лакей взял у него саблю и унес куда-то через галерею. Они уселись за чайный стол при содействии дворецкого, который придерживал кресла за спинки и пододвигал их. А затем отошел и в декоративной позе замер на самой верхней ступеньке.
- Надо вам сказать, принц, - начала фрейлейн Шпельман, наливая кипяток из самовара, - что отец пьет чай только, когда я сама приготовляю его. Он относится недоверчиво к чаю, который подают разлитым по чашкам. У нас это возбраняется. И вам придется примириться с этим.
- О, так еще приятнее, - возразил Клаус-Генрих, - так вот за семейным столом чувствуешь себя гораздо уютнее и непринужденнее… - Он оборвал фразу, недоумевая, почему графиня Левенюль искоса метнула на него враждебный взгляд. - Смею осведомиться, как идут ваши занятия, мадемуазель? - спросил он. - Я слышал, вы изучаете математику? Вы не устаете? Ведь это ужасно утомительно для головы?
- Ничуть, - ответила она. - Самое очаровательное занятие на свете. Можно сказать, паришь в воздухе или даже в безвоздушном пространстве. Никакой пыли там нет. И веет свежестью, как в Адирондаксе…
- Где?
- В Адирондаксе. Это из области географии, принц. Лесистые холмы и очаровательные озера там, за океаном. У нас в Адирондаксе вилла, где мы проводили май месяц. На лето мы всегда уезжали к морю.
- Как бы то ни было, я могу засвидетельствовать, сколь ревностно вы относитесь к науке, - сказал он. - Вы не терпите помех на своем пути, когда спешите на лекцию. Кстати, я не спросил, поспели вы тогда вовремя?
- Когда?
- Ну, несколько недель назад. После задержки у кордегардии.
- Ах, господи, и вы о том же, принц! Об этой истории, по-видимому, толкуют и во дворце и в хижине. Знай я, какой из-за этого поднимут шум, я бы лучше три раза обошла вокруг Замковой площади. Говорят, об этом даже в газете писали. Немудрено, если весь город считает меня теперь каким-то исчадием ада, не знающим удержу. А в действительности я самое миролюбивое существо на свете и только не люблю, когда мною командуют. Графиня, скажите прямо - я, по-вашему, исчадие ада?
- Нет, вы добрая, - ответила графиня Левенюль.
- Ну - добрая, слишком сильно сказано, это уже перегиб в другую сторону…
- Нет, поспешил вставить "Клаус-Генрих, - нет, не перегиб. Я твердо верю графине…
- Весьма лестно. А как же вы, ваше высочество, узнали об этом приключении? Из газеты?
- Я сам был очевидцем, - ответил Клаус - Генрих.
- Очевидцем?
- Да, мадемуазель. Я случайно очутился у окна офицерской караульни и собственными глазами видел все от начала до конца.
Фрейлейн Шпельман покраснела. Да, ошибки быть не могло жемчужная белизна ее своеобразного личика приняла более яркую окраску.
- Что ж, готова допустить, что у вас в ту минуту не было лучшего занятия, принц, - сказала она.
- Лучшего? - воскликнул он. - Да ведь это было чудесное зрелище! Клянусь, мадемуазель, никогда в жизни я не…
Персеваль все время лежал подле фрейлейн Шпельман, грациозно скрестив передние лапы, а тут вдруг он поднял голову с напряженно сосредоточенным видом и принялся бить хвостом по ковру. В тот же миг зашевелился и дворецкий. Стремительно, насколько позволяла ему дородность, сбежал он по ступенькам, направился к высокой боковой двери, напротив чайного стола, и быстро подхватил шелковую драпировку, величественно вздернув при этом свой двойной подбородок. В гостиную вошел Самуэль Шпельман, миллиардер.
У него была пропорциональная фигура и необычный склад лица. Между гладко выбритыми щеками, на которых горели лихорадочные пятна, выдавался крупный и очень прямой нос, а близко посаженные круглые глазки неопределенного цвета, но очень блестящие, как у маленьких детей или животных, глядели рассеянно и сердито. Со лба шла большая лысина, но на затылке и на висках росло еще много седых волос, которые господин Шпельман носил не по-нашему, ие короткими и не длинными, а пышно зачесанными вверх; только сзади они были подстрижены! и выбриты вокруг ушей. Рот у него был небольшой, изящно очерченный. Одет он был в черный долгополый сюртук с бархатным жилетом, на котором змеилась длинная тонкая старомодная цепочка, на маленьких ножках - мягкие кожаные башмаки; озабоченно насупившись, быстро направился он к чайному столу, но лицо у него радостно просветлело и смягчилось, как только он увидел дочь. Имма пошла ему навстречу.
- Здравствуй, достопочтенный папочка, - сказала она и, обвив его шею смуглыми полудетскими руками, выступавшими из разрезных кирпичных шелковых рукавов, она поцеловала его в лысину, которую он подставил ей, пригнув голову.
- Надо надеяться, ты осведомлен, что сегодня с нами пьет чай принц Клаус-Генрих? - продолжала она.
- Нет, рад, очень рад, - скороговоркой скрипучим голосом произнес господин Шпельман. - Прошу вас, не беспокойтесь! - так же скороговоркой добавил он.
Пожимая своей худощавой, наполовину прикрытой некрахмальной манжетой рукой руку принцу, который стоял в строго официальной позе у стола, господин Шпельман несколько раз мотнул головой куда-то вбок. Вот каким образом приветствовал он Клауса-Генриха. Но он был иностранец, человек больной и поставленный в особое положение своим богатством. Все чудачества надо прощать ему заранее - Клаус-Генрих это понимал и добросовестно старался совладать с собственной растерянностью.
- …должны по праву чувствовать себя почти дома, - добавил господин Шпельман, проглотив титул, и на его бритых губах мелькнула злобная усмешка. Затем он сел за стол, чем подал пример остальным. Дворецкий подвинул ему стул между Иммой и Клаусом-Генрихом напротив графини и дверей на террасу.
Так как господин Шпельман явно не собирался извиняться за свое опоздание, Клаус-Генрих сказал:
- Я с сожалением услышал, что вам сегодня было нехорошо, господин Шпельман. Надеюсь, сейчас вам лучше?
- Спасибо, лучше, но не вполне хорошо, - скрипучим голосом ответил господин Шпельман. - Сколько ложек ты насыпала? - спросил он у дочери; он имел в виду, сколько ложек чаю она заварила.
Она успела налить ему чай.
- Четыре, - ответила она. - По одной на каждого. Никто не посмеет сказать, что я держу своего старенького папочку в черном теле.
- Что такое? Вовсе я не старый, - возразил господин Шпельман. - Не худо бы тебе подрезать язычок. - И он взял из серебряной вазочки какое-то печенье, по-видимому приготовленное специально для него, отломил кусочек и сердито окунул его в золотистый чай, а чай он пил, как и дочь, без сливок и сахара.
Клаус-Генрих возобновил разговор:
- Я предвкушаю удовольствие от осмотра вашей коллекции, господин Шпельман.
- Да, верно, - ответил Шпельман. - Интересуеюсь бокалами. Тоже любитель? А может, и коллекционер?
- Нет, до коллекционерства при всем своем интересе я еще не дошел, - сказал Клаус-Генрих.
- Времени нет? - спросил господин Шпельман. - Разве офицерская служба отнимает много времени?
- Я больше не несу службы, господин Шпельман. Я оставлен при моем полку и сохранил его мундир, вот и все.
- Ну да, для виду, - скрипуче протянул Шпельман. - А что ж вы делаете целый день?
Клаус-Генрих перестал пить чай и отодвинул чашку, потому что этот разговор требовал от него сугубого внимания. Он сидел выпрямившись и держал ответ, чувствуя на себе испытующий взгляд больших черных глаз Иммы Шпельман.
- Я исполняю определенные обязанности при дворе во время торжеств и церемоний. Я представительствую также в военном ведомстве при приведении к присяге рекрутов и освещении знамени. Затем я заменяю моего брата, великого герцога, на приемах. Добавьте к этому обязательные поездки в ближние города нашей страны на открытия, освящения и прочие общественные празднества.