Когда Двойреле рожала, она положила книгу под подушку и молила о сыне. Больше всех она просила о мальчике реб Гецеля. Она была убеждена в том, что он у Всевышнего в большем почете, чем другие. Недаром он умер во славу Божью. Когда Хмельницкий со своими казаками в 5573 году разрушил Коцк, где реб Гецель был раввином, окружил синагогу и потребовал от евреев, которые там спрятались, чтобы они приняли православие, иначе он подожжет синагогу, тогда реб Гецель поднялся на амвон и вонзил себе нож в грудь на глазах всей общины. С реб Гецелем Двойреле чувствовала себя перед Всевышним более уверенно.
С волийским раввином, реб Файвишем, она никогда не беседовала; она его боялась. Он не хотел иметь дела с хасидами, и, когда его младший сын поехал к ребе, он оплакивал его как покойника. Перед смертью реб Файвиша его сыновья должны были дать клятву, что останутся миснагедами и будут преследовать хасидов, как их отец.
Зато она любила своего дядю - реб Меира. Шутка ли! Великий раввин, автор "Кдушас Леви", был его другом. Приехал к нему в Шепс в гости. Отец Двойреле не особенно уважает дядю. А кого он уважает? Он называет его "женским ребе", потому что он принимал их записочки с мольбами о заступничестве перед Всевышним в Дробнине, Безойне и Шепсе, но что она, Двойреле, знает? Как может она, грешная женщина, понять ход их мыслей?
Если люди ездят к дяде, значит, он заслужил! Вот и Двойреле ездит ежегодно, тайно от всех, в Шепс, в годовщину смерти реб Меира, дает восемнадцать злотых на свечи и остается в склепе одна с цадиком. Служка ее знает. Он знает, что посторонний не должен присутствовать, когда Двойреле беседует со своим дядей. И когда она чем-нибудь обижена, то не таясь изливает перед ним свои обиды: родная кровь - совсем другое дело! Каждый раз, уходя, она просит его принять ее мольбы именем реб Гецеля…
Своего отца Двойреле чуждалась от излишнего почтения: она только что не дрожала перед ним. Она не помнила, чтобы отец когда-нибудь ей улыбнулся. Он постоянно занимался изучением Торы и общественными делами: раздавал бедным подарки и деньги, которые приносили ему хасиды… А в доме почти всегда царила нужда. Зато было чем похвастать! Шутка ли - это ее отец! Все окрестности знали, что реб Мойше - великий заступник пред Богом за всех слабых и грешных. Однажды он провел целую ночь, пытаясь найти пути, чтобы признать мясо кошерным. Резник уже с ног падал, сил у него не было. А реб Мойше знал, что если он признает этого быка трефным, то мясник разорится. Поэтому он встал и сказал: "У поздних комментаторов я нашел разрешение, поэтому и я, Мойше, разрешаю. Это кошерно!"
При этом, отвечая на аналогичные вопросы собственной жены, он всегда все признавал некошерным. Потому мать Двойреле боялась задавать вопросы мужу и посылала вместо себя соседку.
Двойреле помнит, как ее старший брат, реб Бериш, через две недели после женитьбы стосковался по реб Менделе и уехал в Коцк. Прошел месяц, другой, третий, а реб Бериш не возвращался. Молодая женщина пришла заплаканная к свекру и излила перед ним свое горе. Реб Мойше выслушал невестку и написал ребе в Коцк письмо. О чем там говорилось, до сих пор неизвестно. Когда реб Менделе прочитал письмо, он усмехнулся и приказал реб Беришу немедленно ехать домой. "Не из уважения к отцу, - повторил он несколько раз, - а ради твоей жены". Когда реб Бериш вернулся, отец не захотел пожать ему руку. Мать плакала. Но раввин дал обет, что он три дня не посмотрит на сына, а на четвертый велел ему прийти в чулках, как во время траура. Реб Мойше был упрямый человек, миснагед, ничего нельзя было с ним поделать. Но когда реб Бериш на четвертый день вошел к отцу в чулках, тот опять ему руки не подал.
- Почему ты так надолго задержался в Коцке?
- Я изучал с ребе "Эйн-Янкев".
- "Эйн-Янкев"? - усмехнулся раввин, будто говоря: "Тоже мне занятие", и стал беседовать с сыном о вопросах, связанных с изучением Торы.
После того как реб Мойше больше часа толковал с сыном, он приветливо подал ему руку и позвал жену:
- Ита-Фейга, подай водку и закуску! Мы можем не краснеть за нашего Бериша.
Каждая ветвь в родословной Двойреле была отдельным сюжетом, особым уголком жизни, еврейской легендой, которая переходила от отца к сыну и от матери к дочери. Легендой о евреях в Польше.
Двойреле вытерла слезы и накинула на обнаженные плечи шелковую турецкую шаль. На минуту она задумалась, потом оглядела спальню со всех сторон, будто попала в нее первый раз, и заметила, что золотые часы Аврома выскользнули из-под подушки и лежат на смятой пустой постели.
Испугавшись, Двойреле еще раз осмотрела спальню; однако, не видя никого, сжала губы, заломила руки, и глубокое горе отразилось на ее бледном, тонком лице.
Она чувствовала себя виновной: проделки Мордхе наверняка не дают покоя ее предкам в могиле. За чьи грехи Бог карает ее? Чтобы сын Двойреле женился на дочери арендатора!.. Она этого не перенесет! Какие времена! Мальчик вечно толчется среди иноверцев, ходит без всякого дела; отсюда и баловство!
А может, все-таки она не должна была будить Аврома? Конечно, она сделала глупость! Сначала ей нужно было поговорить с реб Иче, чтобы он отстегал этого негодяя! Мордхе очень почитает реб Иче. Теперь, кто знает, не убьет ли Авром мальчика? Когда он разозлится, его уже ничем не остановишь!
Двойреле встала с кровати, посмотрела в окно, не идет ли муж, и, никого не видя, машинально сунула золотые часы Аврома под подушку. Потом, заплаканная, снова легла в постель. В соседней комнате послышались шаги.
- Брайна, ты не спишь? - спросила Двойреле.
- Нет, хозяйка! Я сейчас пойду!
- Она как мать! - вздохнула Двойреле. - Теперь уже не будет иметь покоя, будет шататься из одной комнаты в другую, пока не вернется Мордхе. Разве это в первый раз?
Брайна служила у родителей Мордхе свыше двадцати лет. Они дали ей в приданое пятьсот злотых и корову и выдали замуж за деревенского портного. Во время беременности Брайны совершенно внезапно умер ее муж. Вдруг слег и умер. У Брайны случился выкидыш; она родила мертвого ребенка. Тогда же родился Мордхе, и Брайна опять поступила в услужение к Аврому и стала почти единоличной хозяйкой и управляла домом по своему разумению.
Брайна вошла босая, в одной нижней юбке. Накинув передник на обнаженную грудь, она остановилась у дверей.
- Хозяйка еще не спит?
- Который теперь час?
- Разве я знаю? Должно быть, больше двенадцати: реб Иче только что погасил свет.
- Ты была на улице?
- Разве я могу спокойно спать? Я вышла посмотреть, не идут ли они.
- Ну?
- Ни одной живой души не видно!
- Они должны были уже прийти, - сказала расстроенная Двойреле. - Как бы он не убил мальчика. Знаешь, какой он вспыльчивый!
- Не бойтесь, хозяйка, отец никогда не убьет сына, - успокоила Брайна Двойреле и подошла к кровати. - Но вообще-то вы нехорошо поступили. Вы не должны были будить хозяина и посылать его ночью в лес!
- Что значит "не должны были"? - стала оправдываться Двойреле, чувствуя, что Брайна права, и бледное лицо ее при этом еще больше побледнело. - Знаешь, ведь он меня страшно перепугал!
- Кто, арендатор?
- Да. Он вбежал, запыхавшись, ни жив ни мертв, будто, не дай Господи, несчастье случилось. Со страху я разбудила Аврома, а кроме того, рано или поздно все равно этому надо было положить конец! Я с первого дня умоляла Мордхе, чтобы он не позорил мать! А он молчит, как стена. Я спрашиваю тебя, Брайна, ты же не глупа, - Двойреле взяла Брайну за руку, усадила к себе на кровать, - разве ради этого я должна была тревожить прах дяди реб Меира в гробнице? Поверь мне, Брайна, - почти кричала Двойреле, приложив руку к сердцу, - у меня ведь только одно-единственное, с трудом взращенное дитя! Но если бы это было даже вопросом моей жизни - и тогда Мордхе не породнился бы с Симхой-арендатором!
Пока Двойреле говорила с Брайной, в спальню тихо вошел Авром, остановился у дверей и стал прислушиваться. Когда Двойреле кончила, Авром произнес:
- Ты породнишься с Симхой, поверь мне!
Обе женщины, испуганные, замолчали. Потом Двойреле протянула руку к мужу:
- Где Мордхе?
- Твой единственный сын жив! - сказал Авром с горькой усмешкой и, озабоченный, начал ходить по комнате. - Говорит, женится на ней, на этой девчонке. Ты не поверишь - негодяй бросился бить меня! Дожили, жена, на старости лет до радости! А-а!..
Двойреле встала с кровати:
- Так где же ты его оставил? Где?
- Вот она - мать! Видишь? - Авром остановился посреди комнаты и повернулся к Брайне, указывая большим пальцем на Двойреле. - Некому смеяться! Она ведь только что кричала благим матом, что ни под каким видом не допустит этого брака. Ну, стоит ли с ней разговаривать? - Он обратился к Двойреле: - Зачем ты послала меня в лес? Чтобы похвалить нашего молодца? Смотри, как она дрожит! Боишься за сынка? Он жив! Жив мальчишка! Твой сын избил арендатора, как какой-нибудь разбойник! Он готов был и на меня броситься! Плачь!.. Плачь! Оплакивай свою горькую судьбу, жена моя, плачь, что вырастила такое сокровище! Это твои праведники так о нем заботились!
Двойреле ничего не ответила и снова опустилась на кровать, вытирая слезы концом турецкой шали.
- Не знаешь, почему она все время плачет? - спросил Авром у Брайны, начиная тревожиться.
- Такую радость можно только врагам пожелать! - отвечала Брайна, сморкаясь в передник и моргая мокрыми ресницами.