- Не в этом счастье, - кивает Линит головой. - Нынче молодежь всюду одинакова. Нечистый всюду сеет свое семя…
- Неисповедимы пути господни… - задумчиво говорит старый Алкснис. - Нельзя поверить, чтоб на то была божья воля, и нельзя поверить, что такое может случиться наперекор ей. Я чуть слезами не залился, когда дети сели в вагон. Все казалось - что-то позабыл, что-то еще сказать надо, а сам не могу вспомнить. Смотрю вслед поезду, - может, помашут фуражкой или платочком, как всегда. Но нет - и не вспомнили… Где там: обступила целая толпа товарищей и подружек!
Старый Алкснис внезапно умолкает - слишком дрожит у него голос, и ему неприятно, что Линит это замечает. Его печаль постепенно перешла в озлобление, которое ищет выхода. Глаза у Алксниса загораются.
- Но-о, стервец, тащится, как дохлый, - и, наклонившись, он изо всех сил ударяет гнедого вожжой по крестцу. Тот с испугу подскакивает и так дергает сани, что Линит чуть не вываливается из них. И тут же конь переходит на резвую рысь. Прижав длинные мохнатые уши, он удивленно косится одним глазом назад.
Продолжительное, неловкое молчание. Старому Алкснису неприятно, что он почти чужому человеку столько наговорил о своих детях и что на сердце от этого вовсе не полегчало, а стало еще тяжелее. Неприятно и Линиту - он не знает, что сказать, как утешить любезного хозяина. Наконец собирается с духом, откашливается.
- Лен вы уже кончили трепать? - заговаривает он другим голосом.
- Что - лен? Да, почти… еще каких-нибудь полберковца осталось. Лен нынче не в цене.
- Да, слыхал. Трудно придется в нынешнем году хозяевам: хлеб совсем дешевый, лен тоже, а расходы большие.
- Расходы большие… Слушай, Линит, ты никому не передавай, что я тебе про детей говорил… Это я одному тебе.
- Что ты, отец! - Линит с достоинством машет рукой. - Разве я баба? У меня, как в сундуке под замком.
- Да я не то сказать хотел… - Старый Алкснис пытается засмеяться. - Неужто я про своих детей плохое говорить стану… Так, иногда находит.
Он не может подыскать слов, беспокойно ерзает, в нем снова пробуждается озлобление. Он нагибается, хлещет гнедого по спине.
Линит хватается за вожжи.
- Тпру!.. Останови, хозяин!
Старый Алкснис придерживает лошадь.
- Ну, что?
- Доехали, - объясняет Линит.
У дороги стоит дерево с густой верхушкой, покрытой инеем, - должно быть, ветла. Возле нее в рыхлом, наметенном за ночь снегу еле видны следы какого-то прохожего, а может быть, и проезжего.
Старый Алкснис останавливает лошадь.
- Спасибо, что подвез, - благодарит Линит, прощаясь. - Теперь уж дойду. Еще версты две… Езжай с богом. Кланяйся хозяйке. Спасибо, что подвез.
Отъехав шагов двести, старый Алкснис вдруг, еще что-то вспомнив, придерживает гнедого и оглядывается. Линита едва можно разглядеть сквозь стоящую в воздухе изморозь.
- Линит! - зовет он. Но тот не останавливается, должно быть, не слышит. - Линит! Так ты никому не говори…
Немного подождав и не получив ответа, он выпрямляется. Лицо у него красное.
- Но-о, стервец, чего плетешься! - Он снова нахлестывает гнедого вожжой по крестцу.
Лошадь пускается резкой рысью. Печально позвякивает соскочившее со шлеи колечко.
4. СЫН С ЧУЖБИНЫ
С самого обеда в доме и на дворе у Крикисов началась суета и беготня. Двор был прибран, подметен и блистал чистотой. Конский и коровий навоз сгребли в яму, мусор, обломки кирпича, камни, заржавленные дырявые чайники и осколки стекла собрали в кучу у двери в клеть. Обвалившийся забор кое-где подперли. На скорую руку выкосили жухлый гречишник и лебеду.
По одну сторону квадратного двора стоял старый жилой дом в два маленьких окошка с покосившейся замшелой соломенной крышей. Наружные двери на лето обычно выставляли, и в зияющий проем видны были дочерна закоптелые сырые сенцы, а в глубине - старинный очаг, над которым постоянно висел на железном крюку котел, облепленный лузгой, мукой и картофельной шелухой. Прямо против двери дома, на другой стороне двора, - хлев и грязный загон, а сбоку - клеть, и еще немного поодаль - рига с половней и навесами. Все постройки у Крикисов ветхие, покосившиеся, под дырявыми соломенными крышами. Всюду бедность, запустение и грязь.
Хозяйство Крикисов постепенно, но неудержимо приходило в упадок. Люди объясняли это разными причинами - ленью, пьянством, неуживчивым нравом хозяев. Сам же Крикис любил жаловаться на трудные времена, плохие урожаи, большие платежи и злую жену. Но никому из Крикисов не приходило в голову подумать над тем, как бы покончить с жалким полуголодным существованием и начать жизнь по-иному.
Крикис вышел во двор и, задрав рыжую бородку, с минуту смотрел в сторону большака. Красное потное лицо его выражало мрачную надменность. Глаза прятались под длинными ресницами. Он был в одной рубахе, подштанниках и в стоптанных опорках. На дворе он постоял только несколько минут. Харкнул, сплюнул, тяжело ступая, пошел обратно в дом и прямо в опорках повалился на кровать; повернувшись к стене, он укрылся от мух одеялом до самого подбородка.
Ему не хотелось показывать, что и он с нетерпением ждет сына из дальних краев…
Однако с того дня, как пришло письмо от Юриса, он почти беспрерывно думал о нем.
Надо сказать, что от сына он мало видел радости и за последние шесть лет почти забыл его. Первое, что он почувствовал при чтении письма, была досада, которую он всегда испытывал, глядя на тихого, задумчивого мальчика. Еще с первой женой у него часто возникали из-за Юриса ссоры и скандалы. И когда сын шесть лет тому назад ушел из отцовского дома, ненависть и злоба камнем залегли в сердце Крикиса, мучили его самого, мучили других и стали бременем всей жизни. Ведь все они надеялись, что Юрис, этот грамотей и умник, говоривший на четырех языках и читавший толстые книги, преобразит их серую жизнь. Тогда не надо будет так много работать, не надо будет так рано вставать по утрам, коптиться в дыму риги, мокнуть под осенним дождем. Пусть хлеб на полях по-прежнему будет полегать, но денег и водки будет вдоволь… Изо дня в день они с каким-то заносчивым упорством ждали, когда Юрис наконец начнет творить свои чудеса. А он зарывался в книги, сох, худел и становился все более молчаливым.
Однажды он связал в узелок пожитки и покинул отцовский дом…
Но теперь ему этот грех как будто забыли и простили. Все с нетерпением ждали приезда Юриса. Брат его, Карл, сразу же после обеда поехал встречать на станцию. Крикис за это время самое меньшее раз десять выходил во двор. А женщины и вовсе не заходили в дом - все время оставались во дворе.
Хозяйка, крупная, полная, красивая женщина, с густыми светлыми волосами и продолговатыми голубыми глазами, стояла посреди двора. Расправляя белый накрахмаленный фартук, измятый четырехлетним сынишкой, она беседовала с соседкой Спилвиене, которая прибежала поглядеть на разбогатевшего сына Крикисов.
- Что же это он не едет? - сказала Спилвиене и, затенив глаза ладонью, посмотрела на дорогу.
- Поезд, видать, еще не пришел, - ответила хозяйка. - Мы ведь не знаем, как поезда ходят.
- Теперь, верно, скоро приедет?
- Должен бы приехать.
- Посмотрим, посмотрим, каким он стал, твой пасынок.
Хозяйка усмехнулась.
- Пасынок… Смешно, право… Я всего на два года старше его. Раньше, когда он еще жил здесь, а я батрачила у Крикиса, мы с ним, бывало, о разном беседовали… С другими он говорил мало, а со мною часами разговаривал… Хороший он человек… Посмотрим, посмотрим…
Хозяйка нервно мяла и разглаживала свой фартук и кусала губы.
Падчерица Лата, девятнадцатилетняя сестра Юриса, по дороге из дому в клеть остановилась перед мачехой.
- Что ты там несешь? - спросила хозяйка.
- Свое новое одеяло. - Лата говорила быстро, заикаясь, и некрасиво вытягивала при этом шею. - Хочу постелить ему на кровать.
Хозяйка повернулась к Спилвиене.
- Девчонка с самого утра подметает и убирает клеть. Постель постелила чуть не до самого потолка - простыню с подзором, три подушки, новое одеяло вот… Как для жениха.
- Брат… богатый брат в десять раз милее жениха. Жених только вынюхивает да выспрашивает, что за тобой взять можно. А брат другое дело - брат сам дает… - Разговаривая, Спилвиене усердно размахивала руками.
Лата засмеялась, показав некрасивые зубы. Затем оглядела свое поношенное платье и вдруг замолчала.
- Что же он мне привезет? - тихонько уронила она.
- Я думаю, обязательно золотые часы и шелковое платье, - пошутила хозяйка.
- Шелковое платье… золотые часы… Куда тебе, - махнула рукой Спилвиене. - Вот на два шелковых платка, на брошку с камнями рассчитывай смело.
Девушка, подпрыгнув от радости, перекинула новое одеяло на другую руку и побежала в клеть. Слышно было, как она там чем-то шуршала и что-то встряхивала.
Спилвиене приблизилась к хозяйке.
- Мы со стариком так рассуждаем… Что для тысячника двадцать - тридцать рублей - все равно что для нас копейки… Ведь сами знаете: коровка у нас от кровавого поноса подохла… А сколько мы зарабатываем? Новую купить не по силам. Хоть с голоду помирай. Мы с моим стариком так рассуждаем: приедет, дескать, господин Крикис - поможет нам. Что ему стоит!.. А ты, хозяюшка, замолви за нас словечко, он тебя послушает: такими друзьями были. Поговоришь, а?
- Поговорю… - ответила хозяйка, думая о другом.
Спилвиене ушла, а хозяйка осталась на дворе и, опустив глаза, все разглаживала свой фартук.
Крикис, стуча опорками, опять вышел во двор.
- Чего ты здесь весь день торчишь, словно в землю вросла! - сердито заговорил он.